Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

С такой же одержимостью, с какой сам еще месяц назад требовал отъезда, я теперь ему возражал. Неужели Эгеди потеряна для меня? Я, конечно, утратил надежду; и все же не мог признаться своей душе в полном отречении от возлюбленной.

Тутайн называл ее черной потаскухой, одной из сотен тысяч таких же, которых можно найти в любом месте земного шара. Он сожалел о деньгах, потраченных на эту авантюру. Попытка откупиться, говорил он, лишь даст нашим противникам повод начать настоящую травлю. Завтра, послезавтра или через неделю мы будем зубами грызть землю — потерпевшие поражение, избитые полицейским патрулем или отданные в руки линчевателей. Либо исчезнем в тюремных казематах. Разве для нас есть защита? Разве мы можем сослаться на свою невиновность или на мощь нашего отечества? Разве мы не бродяги, влачащие свою жизнь по ту сторону закона?

Я не мог опровергнуть его слова. Мне оставалось только упрямо противиться тому, чтобы дни нашего будущего получили иной фон, нежели уже прошедшие дни. Но у Тутайна-то не было выбора. Кроме как отвлечь меня от Эгеди. И он сулил мне целый континент, полный юных негритянок. Он угрожал. Он предсказывал нашу скорую гибель. Он обольщал меня счастьем, которое может подарить чужбина. Он разбирал по частям мой любовный роман, унижал меня, рассказывая его предысторию, он словно подносил мне зеркало, чтобы я распознал себя, увидел подлинный облик действующих во мне сил. Передразнивая слова, когда-то произнесенные мною, он описывал великолепие деревянной галеонной фигуры. Он бросил на стол пачку фотографий — людей мужского и женского пола, белокожих и темнокожих, с узкими, и плоскими, и пышными телами. Плоть, плоть, плоть! Он хотел смутить меня, изгладить мои воспоминания. Хотел повторением, множественностью заглушить стоны моего сердца; хотел дезориентировать скудную выборку моих чувств: чтобы я стал более мудрым, менее одержимым. Чтобы моя воля сломалась. Чтобы я склонился перед здравым смыслом. Чтобы ни о чем больше не думал, кроме как о дружбе между нами. О нашей нерушимой дружбе. Чтобы схватился за этот единственный еще держащийся на воде обломок кораблекрушения, который мог бы спасти нам жизнь. (Он действовал в порядке самозащиты.)

Но я не хотел даже такого повторения: бегства на корабле.

Мы еще раз поменяли гостиницу: переехали в более дорогую. В регистрационной книге записались под фальшивыми именами. Каждое утро, после завтрака, мы уходили из дому и возвращались только поздно вечером — всякий раз испытывая облегчение, когда грум подтверждал, что никто нами не интересовался.

Наконец наступил день, когда грузчики доставили наш багаж на борт большого парохода водоизмещением в три тысячи тонн. Судно должно было выйти в открытое море около полуночи. Ужинали уже на борту, в маленьком обеденном салоне. Мы были единственными пассажирами. Капитан относился к нам с уважением, но и с настороженностью. Нам предстояло оставаться его гостями на протяжении двух или трех месяцев. Мы заплатили за это сколько положено. Мы были выгодным грузом. Чиновники таможенной службы и портовые полицейские больше не вспоминали про нас после того, как мы около десяти часов удалились в свою каюту — под предлогом, что будто бы очень устали и хотим лечь спать еще до отплытия.

* * *

Вскоре, к концу этого месяца, луна округлится до полного диска. Ее сила уже сейчас — изнуряющая и пронизывающая. Ее свет действует на землю угнетающе: когда, одолев вечерние сумерки, начинает капать сверху своим морозным блеском, из-за чего все живые существа и предметы отбрасывают жесткие черные тени — жуткое свидетельство грозящей им опасности. Равномерный упорный мороз последних недель повлиял и на мое жизнеощущение. Кожа под одеждой стала чересчур восприимчивой. Легкий озноб не прекращается даже ночью, когда я лежу, накрытый теплыми одеялами. Я поддерживаю огонь в печи, не жалею крепких березовых поленьев. Печь непрерывно испускает поток тепла, слегка припахивающего гарью. Я вижу, как шамотная облицовка топки мерцает в трепещущем жаре светло-красным и влажно-желтым: когда открываю железную дверцу, чтобы поверх синеязыкастых, жарко догорающих углей положить новые ароматные чурбаки. Стены и окна дома противостоят благодатному теплу. С поверхностей стен стекает холодный воздух и собирается у моих ног. Иногда днем я подолгу стою у окна. Ледяные узоры исчезли со стекла, остались только по краю. Воздух стал сухим. По открывающейся моим глазам разнице между ландшафтом и комнатой я понимаю, что живется мне очень даже неплохо. Снаружи — звенящий холод, растения воспринимают его как возросшую степень сухости. Снег уже во многих местах подвергся усадке или совсем исчез, коричневая пыль окрашивает еще сохраняющиеся белые полосы и поверхности. Внутри — благоденствие. В конюшне — пряный аромат сена, кусачий запах лошадиной мочи. А моя комната насквозь пропиталась тихой простотой уравновешенных дней. Я не скучал. Я проводил час за часом, вскрывая свои воспоминания и записывая то, что казалось мне важным. В результате моя умиротворенность возросла. Я чувствую себя свободным от тоски и от досады на маленькие неприятности, которые так легко могли бы отравить мое почти бесполезное существование. Я снова чувствую, что вместе с другими являюсь частичкой нынешней эпохи развития человечества. Что я настолько богат и настолько беден, насколько может быть богат и беден отшельник, воспринимающий свою отрезанность от мира как данность: как следствие определенных переживаний, от которых он не хотел бы отречься.

(Мне очень важно подчеркнуть, что облик Тутайна ухватывался моим чувственным восприятием чудовищно медленно. Теперь, в этот час, когда я снова о нем думаю, когда мой дух в десятитысячный раз собирает черты его лица, я понимаю, что эти черты расплываются, как было в самом начале, и что неотчетливое одерживает верх над отчетливым. Лучше, чем добрые карие глаза с матово-черными зрачками, тугие щеки и удивительно изогнутые, часто полуоткрытые губы, я помню его грудь: круглые коричневые соски, гладкую безволосую кожу над сердцем. Потому что многие тысячи людей, которых я встречал на протяжении жизни, не показывали мне свою грудь, а только лицо. Их лица понемногу съедают лицо Тутайна. Их руки съедают его руки. Но щит, прикрывавший его легкие и сердце, я и сегодня вижу как нечто реальное, стоит мне только напрячь память… И еще я вижу, что мы тогда были молоды. Я бы хотел удержаться от искажения фактов. Я не знал, как сумел дожить до двадцати двух лет. Но я в то время был здоров. И Тутайн был здоров. Мы получили жестокий урок, мы были молодыми людьми, мы не могли уклониться от любовного тоскования. Мы заключили друг с другом договор на срок нашей жизни. Мы не хотели его нарушить. Мы сошлись во мнении, что нам не пристало непрерывно предаваться дурманящим грезам о девушках, сжимать в объятиях — на улицах, в подворотнях, на танцплощадках — все новых краткосрочных невест. Но любовное тоскование требовало, чтобы мы поступали как все другие. И нам не оставалось иного выхода, кроме как прощать друг другу. Было очень важно, чтобы я полюбил Эгеди. Тутайн понял, что это важно. Он сказал: «Это было необходимо — чтобы ты узнал, как устроены девушки. Ты здоров. Как мог бы я пожелать, чтобы ты не был здоровым? Кастрированный зверь — некрасивый зверь».

Он знал, что такие кризисы неизбежно будут повторяться. Позже он даже провоцировал их, чтобы потом излечить меня с помощью своего искусства. Он не был врагом моих радостей. Но не допускал мысли, что я могу жениться. Он хотел, чтобы наша дружба была сильнее любовного тоскования. Он называл свои и мои чресла «хранилищами сновидений нашего тела»…