Черный тюльпан - Андрей Дышев

* * *

Через неделю мы меняли батальон, простоявший на прикрытии границы почти два месяца. Это были почерневшие от пыли и солнца люди, возраст которых теперь можно было определить лишь очень приблизительно. Постоянный дефицит воды и жара высушили их, и кожа на их лицах и руках теперь напоминала коричневый пергамент.

Два месяца они ждали замены, чтобы вернуться в полк, в свои фанерные общаги, которые в сравнении с окопами и десантными отделениями боевых машин могли показаться пятизвездочными отелями, два месяца они думали только о том, как получат деньги – огромные деньги по таджикским меркам, как закупят пива и водки и зальются ими, как потом будет дрожать от разгула пьяных рот ночной военный городок, как жалобно станут подвывать собаки, вторя дикому реву, в котором только при большом желании можно будет распознать песню.

Но все эти глупые, приземленные цели, которые могут быть порождены лишь убогостью фронтовой жизни, за два месяца ожидания потеряли привлекательность, как хронически голодающий человек постепенно утрачивает чувство аппетита, желания перегорели, и, вопреки моему ожиданию, у заставы, где мы меняли одну из рот, не было ни суеты, ни спешки. Отработавшие свое люди с безразличными лицами грузили на машины одеяла и матрацы, вяло приветствовали замену, обнимались, словно узники концлагеря со своими освободителями, не спешили покинуть окопы, ячейки и блиндажи, с удовольствием фотографировались, позируя на фоне Пянджа, словно сроднились с этой полоской земли, разделяющей стену гор и границу-реку, и теперь грустили по поводу расставания.

Меня тронул за плечо парень в маскхалате, одетом на голое тело.

– Ты командир взвода? – спросил он, покосился на мои погоны, протянул руку и представился: – Игнатенко, начальник заставы. – И без всякого перехода, тоном, каким отдают приказ: – У тебя четыре бээмпэ? Поставишь их по периметру вокруг заставы, стволы вверх до упора, каждому наводчику укажешь сектор в девяносто градусов. Людей раскидаешь по этим трем холмам. Там ячейки отрыты… Имей в виду, – добавил он, – твоя задача – беречь заставу. Нас обстреливают практически каждую ночь.

Собственно, я не был обязан ему подчиняться, и задача моя состояла в том, чтобы прикрывать не столько заставу, сколько границу на участке в несколько километров.

– Что-нибудь не ясно? – вызывающе спросил он.

Новый человек, каким я был для начальника заставы, создавал для него новые проблемы. Он привык к взводу, который мы меняли, он давно нашел общий язык с его командиром, они два месяца вместе отражали обстрелы, они ели из одного котла и пили одну водку. Я был способен понять и пощадить чувства Игнатенко, молча кивнул головой и пошел к технике по мелкой, как сахарная пудра, пыли.

Пока я обошел все позиции, стало темнеть. По склонам пологих холмов, покрытых короткой, выжженной на солнце травой, бренча жестяными колокольчиками, протопало бежевое стадо овец. Солнце скрылось за зубчатой каймой гор, и Пяндж потемнел, из серебристого превратился почти в черный. На афганском берегу, среди лепных сараев-домиков, нагроможденных друг на друга и разделенных дувалами, которые ощетинились торчащими из них во все стороны соломинками, заструились вверх полупрозрачные дымки. С редким лязгом, выдувая из себя клубы выхлопов, вокруг «колючки» кружились боевые машины пехоты, занимая давно отрытые и местами осыпавшиеся окопы. Начальник заставы отправлял на маршрут наряд. Похлопывая себя по бедру нунчаками, он ходил вдоль строя, спрашивал обязанности, останавливал солдата, если тот отвечал быстро и уверенно, и задавал новый вопрос другому.

Через час я вышел на связь с командиром роты и доложил, что взвод занял позиции согласно моему решению. С вершин холмов вниз по тропинкам побрели за водой гонцы.

Ночь прошла спокойно. Никто не стрелял.

* * *

Пастух, белобородый старик, опирался на палку, которая была чуть ли не наполовину выше его, и казался рослым и стройным, а Игнатенко, стоящий рядом в одних брюках, поблескивая вспотевшим торсом, – худым и беззащитным. Я не слышал, о чем они говорили, а когда подошел, пастух уже догонял свое бежевое бренчащее стадо.

– Где он живет? – спросил я, кивая на старика.

– Там, – неопределенно махнул рукой Игнатенко. – В овчарне, километра два отсюда.

Его насторожил мой вопрос и взгляд, которым я провожал стадо.

– Пастуха ты не трожь, – добавил Игнатенко. – Этот человек наш. Он мне баранину на заставу поставляет.

– Пусть поставляет, – ответил я.

Игнатенко грыз кончик высохшей соломинки и, щурясь, смотрел на меня.

– Ты здесь человек новый, – медленно произнес он, словно еще не знал, что скажет дальше. – В обстановку еще не въехал. Здесь много нюансов, со временем ты во всем разберешься. А пока сильно не напрягайся, не то дров наломаешь. Ясно?

– Не совсем.

– Ты уйдешь, а мне здесь служить. Сиди на позициях и будь готов дать отпор, если на тебя нападут. За инициативу здесь лишних денег не платят. А подстрелить могут с легкостью необыкновенной. Теперь ясно?

– Где убили четверых солдат?

– Здесь и убили. – Игнатенко повернулся и махнул рукой в сторону берега. – Вот там, рядом с промоиной. Шарахнули по бээмпэ из безоткатки, их всех осколками посекло.

– А зачем? Ради чего?

– Что – ради чего? – поморщился Игнатенко.

– Чего они хотели?

– Кто? «Духи»?.. Послушай, ты с луны свалился? Не знаешь, что они туда-сюда толпами шастают?

– А если бы тебе надо было перейти? Стал бы переправляться рядом с заставой?

– Что?! Ну, бля, академиков прислали! – выругался Игнатенко и развел руки в стороны.

Ближе к вечеру, когда немного спала жара, я взял с собой Герасимова и еще одного солдата и пошел посмотреть на овчарню. Ничего интересного. Старый, зияющий дырами, загаженный овцами сарай. Рядом с ним – ветхая пристройка с крохотным мутным оконцем. Замка на двери не было, и мы заглянули внутрь. Топчан, печка-буржуйка с чайником на чугунной крышке, одноногий стол, застеленный почерневшей от старости клеенкой. Здесь, должно быть, старик изредка ночевал, если по каким-то причинам не уходил в кишлак.

Единственное, чему можно было удивиться, – как старик еще не помер, выкуривая столько сигарет. Земляной пол, как ковром, был покрыт раздавленными окурками. Хорошие сигареты предпочитал пастух – «Кэмел», «Мальборо», «ЛМ«.

Во взвод я вернулся один – парни остались ночевать недалеко от овчарни.

Ночью меня разбудили редкие звуки выстрелов. Я спрыгнул с передка бээмпэ, который служил мне кроватью, и взобрался на ближайший холм.

Полная луна висела над Пянджем, освещая холодным светом призрачные горы. Малиновые огоньки трассеров скользили по черному небу со стороны афганского берега, а следом за ними долетала отрывистая дробь. С нашей стороны прозвучала ответная очередь, затем откликнулись пограничники. И снова стало тихо.