Черный тюльпан - Андрей Дышев

Я отполз в сторону, подальше от стрелков. В это время на заставе вспыхнул новый пожар, и, освещенные тусклым розовым светом, стали проступать валуны, которыми был усеян склон, промоины, высокий частокол сухой и жесткой травы. Я вовремя успел уйти из поля наблюдения стрелков, даже в этом скупом свете они наверняка заметили бы меня.

Склон уже порядком надоел мне и начал действовать на нервы. Никак нельзя привыкнуть к особенностям гор, где никогда точно не определишь, сколько осталось ползти до вершины. В горах свое особое измерение расстояний, и лучше пользоваться не метрами и километрами, а минутами, часами и днями.

Неожиданно с вершины донеслась автоматная очередь, раздались крики. Я пригнулся и замер.

До вершины оставалось всего ничего. Я отчетливо видел людей на позиции, наклонную трубу миномета, вспышки автоматных очередей. Стрелки, сидевшие на склоне, тоже залегли, и я некоторое время видел лишь их головы, торчащие над травой, как арбузы.

Кажется, мои парни навели шороху среди минометчиков. Может быть, у них не хватило терпения дожидаться меня, и они открыли огонь первыми.

Я откатился в сторону на несколько метров, так, чтобы не угодить под свои же пули. Сержанты будут стрелять только по направлению к Пянджу, еще раз мысленно повторил я и, поднявшись в полный рост, побежал вверх. Пожар на заставе разгорелся в полную силу. Отсюда казалось, что огонь полыхает прямо у подножия холма. Света было достаточно, и не надо было опасаться принять своего за чужого.

Будто с неба, раскинув руки в стороны, на меня свалился человек. Он прыгнул с позиции в темноту, не видя в плотной тени меня, и я увернулся от этой бомбы, которая запросто переломала бы мне позвоночник, и, когда человек неловко покатился кубарем по склону, я выстрелил с бедра. Некоторое время он еще продолжал катиться вниз, но это уже было обмякшее тело. Я не провожал глазами темное бесформенное пятно, мельтешащие руки, напоминающие матерчатую куклу. Я снова пошел вверх, стараясь не думать о том, что произошло мгновение назад. Тот, кто утверждает, что убить человека очень тяжело, тот ничего не знает о войне. Убить, нажав на спусковой крючок автомата, легко. Несоизмеримо труднее затем избавиться от тягостных мыслей. Я мог бы без труда найти тысячи оправданий, и все они были бы правомерны, но короткая, как вспышка молнии, картинка скатывающегося с холма трупа со шлепающими по земле вялыми руками засела в памяти надолго.

С вершины донеслись крики, глухие удары. Очень похоже, что там пришло время рукопашной. С новой силой подо мной, недалеко от подножия холма, разгорелся бой. Волной накатила трескотня автоматов, неоновыми огнями забегали во все стороны полоски трассеров. Две боевые машины тяжелыми ударами выделялись из общего хора.

Я упал в траву, вовремя заметив стрелков. Низко пригнувшись, они один за другим бежали в мою сторону. Первый пробежит метров пять, опустится на корточки, превратившись в арбуз, махнет рукой второму, и тот побежит следом. Обойти хотят, понял я, вытаскивая из ножен финку. Прижался к земле, сдерживая дыхание, едва приподнял голову, чтобы видеть ноги бегущего. Совсем близко прошелестела трава, я почувствовал движение воздуха, и вместе с этим на меня наплыла сгорбленная фигура.

Я выкинул левую руку вперед, схватился за штанину и рванул на себя. Человек приглушенно вскрикнул и повалился на меня. Я успел выставить оголенное лезвие…

Преимущества ножа – он «работает» бесшумно. Недостатки – слишком близкий контакт со своим врагом. Я с отвращением столкнул с себя горячее, пахнущее потом тело. Лезвие легко выскользнуло, когда я потянул за рукоятку, цокнуло о металлическую пуговицу. Второй стрелок, сидя в траве, вытягивал шею и смотрел в мою сторону.

– Бэ! – негромко позвал он. – Бэ-э!

Что за бараний позывной, подумал я, вытирая лезвие о штанину, потом вложил его в ладонь правой руки, ощущая приятную тяжесть рукоятки.

Мне давно не приходилось заниматься этим делом – метать нож в цель. У себя дома я превратил в щепки дверь комнаты. Кидал из любого положения. Потом поставил новую – со стеклом, и тренировки пришлось прекратить.

Я резко встал на одно колено и с короткого замаха метнул нож под «арбуз». Есть один дурацкий анекдот про Миколу и секиру, совсем некстати подумал я. Нож ушел в темноту, я не видел, сработало лезвие или ударилось плашмя, но человек дернулся, издал протяжное «гы-ы…» – совсем как в анекдоте, и исчез в траве.

Я уже не спешил и поднимался спокойно. На белом валуне, вросшем в тело холма, как зуб, стоял Глебышев. Я узнал его по долговязой фигуре.

– Кирилл? – уточнил он на всякий случай.

– Он самый. Все нормально?

– Геру задело.

Сержант протянул мне руку, помогая запрыгнуть на валун. Герасимов сидел у минометной трубы, держась левой рукой за предплечье.

– Чем это тебя?

– Из «калашникова».

У меня был перевязочный пакет. Я вытащил резиновый мешочек из нарукавного кармана, зубами отодрал край и наложил повязку на руку Герасимова. Тот сопел, сдерживая стон.

– Сам сможешь спуститься?

– А вы? – спросил Герасимов.

– Мы сбегаем к овчарне, посмотрим, чем в такие душные ночи занимается пастух.

– Ты что, орден зарабатываешь? – спросил Глебышев.

По его тону я понял, что он не пойдет. Собственно, я был не прав. При чем здесь этот парень? Почему он должен был снова рисковать жизнью?

– Ладно, – сказал я, поднимаясь. – Возвращайтесь в отделения.

– Ты меня не понял…

Тон уже совсем иной. Сержант не хотел казаться трусом. Я помог ему:

– Я не подумал о нем, – кивнул на Герасимова. – Его нельзя оставлять здесь одного.

Герасимов не стал возражать. Глебышев охотно подчинился. Я крикнул, уже отбежав на десяток метров:

– Глебышев, остаешься за меня!

– С радостью, – отозвался он.

* * *

Мне показалось, что я с крутого обрыва нырнул в воду. Как только побежал вниз, увлекая за собой булыжники и песчаные оползни, наступила гробовая тишина. Когда мозги пропитываются грохотом боя под завязку, то внезапной тишины пугаешься, как смерти. Я бежал в звуковом вакууме, заполняя его хрипом своего дыхания и частыми ударами сердца.

Медленно и трудно светало. Я уже различал крупные камни, ямы и мог бежать достаточно быстро, без риска сломать себе шею. До овчарни – километра два, а точнее, минут пятнадцать бегом. Но эти минуты пролетели как одно мгновение. Я едва успел привыкнуть к тишине, как оказался на «балконе», нависающем над крутым обрывом, с которого Герасимов следил за овчарней. И сама ночь, и все, что случилось под ее покровом, теперь уже казалось сиюминутным эпизодом, наполовину придуманным, почти нереальным. Может быть, это потому, что ночью человек преимущественно живет в мире сновидений?