Охота - Кирилл Цыбульский

чего Рита упала, ударившись головой о деревянный пол, и замолчала.

Со стороны леса дул мрачный ветер. Он разносил запах тухлого мяса, как почуял Канн. Запах наживки, которая приближается.

Обхватив Риту под грудью, мужчина затащил ее в дом. Он запер дверь, завалив ее старой мебелью, и услышал крик матери, от которого зазвенели стекла:

– Что ты сделал с моей рукой, сука?

На кухне горела тусклая лампочка. Окна закрыты, плотные шторы не пропускали пламени жизни наружу. Еще несколько часов и ночь накроет деревянный дом невидимой шалью, оставив мать и сына в безопасности до утра.

Успокоительное подействовало. Рита сидела на стуле, обтянутая сухими полотенцами, с кружкой горячего чая в морщинистой ладони, от которой тепло расходилось по всему телу. В висках стрекотали кузнечики. Она вышла рано утром на поле, чтобы полюбоваться туманом, войти в него и ощутить, как холодное течение гладит ее истощенные ноги. Приходилось идти рано утром, чтобы их никто не заметил. Ее и этих двух сорванцов. Мальчишки гонялись друг за другом по полю, поднимая клубы утренней пены, пока солнце открывало свои тяжелые веки на горизонте. Один запрыгнул на спину другого, уронив в спелую траву, и костяшками расчесал сальные волосы на затылке. Рита разняла их мягким голосом: «Канн» – и он встал с брата. И когда они наконец подружатся? Когда перестанут бороться за внимание?

Рита сидела, погрузившись в воспоминания. Разноцветные пилюли рисовали пейзажи, о существовании которых женщина не вспоминала черт знает сколько. Да и существовали ли они вообще? Может быть, это плод ее больной фантазии? Может быть, кто-то управляет ее сознанием?

Как бы то ни было, мать смотрела перед собой, словно все это происходило вживую, словно туман в ее глазах рассеялся, и зрение вернулось. Вот ее мальчики дразнят один другого обиднее, вот солнце моргнуло за стволом дерева и показалось снова. Нет. Это не может почудиться. Уж слишком красиво, слишком… Рита не смогла подобрать больше слов. Красиво. Этого достаточно, чтобы почувствовать себя живой, вдохнуть прохладный воздух, которого, кажется, так много, что можно опьянеть.

Из культи на пол капала кровь. По маленькой капли кто-то выжимал из Риты ту жизнь, какую она вдыхала весенним утром. Горячий чай не обжигал ее руку, чувствительность притупилась. Наверное, дело в таблетках. Наверное.

Курица в кисло-сладком соусе или подгоревшие лягушачьи лапки? Пожалуй, курица.

Канн обмакивал уголок полотенца в таз, почерневший от лесной почвы. Он смывал с матери следы страха, в какой она окунулась. Протолкнув в горло пару капсул транквилизаторов, Канн дождался, пока Рита перестанет биться в приступе ярости, перестанет смотреть на него как на мерзавца, распоряжающегося ее жизнью. Сирена вскоре стихла. Надо было бежать. Но куда? Рита не сделает и шагу из своего дома, разве что для прогулки по их старому парку.

Разорвав на обезличенном теле женщины одежду, Канн стал обтирать каждый кусочек кожи, сминающийся как фольга, которая больше не распрямится. Рита не знала, что с ней происходит, не могла узнать человека, обмывающего ее ноги. Она видела лишь мальчика. Маленького, белокурого мальчика, пытающегося дотянуться до любви, какая горела так же далеко, как звезды.

Женщина поставила остывшую кружку на стол, провожая ее слепым взглядом, и сказала:

– Ты ведь помнишь ту историю? Из твоего детства.

Канн понурил голову, словно обиженная собака, которую ткнули в бок носом ботинка. Он проводил теплым полотенцем по ноге Риты, глядя на тех синих змей, что вились под стирающейся кожей. Когда-нибудь он будет свободен. Когда-нибудь. Но не сейчас.

– Да, мама. Я помню.

– Я хочу рассказать ее. Ты ведь знаешь, как я люблю ее рассказывать.

– Знаю…

Лампочка под потолком закачалась оттого, что Канн задел люстру, поднявшись с колен. Пора было сменить воду. Пока таз наполнялся новой порцией, чтобы закончить начатое, Рита провела языком по зубам, это был ее ритуал перед долгой историей, и сказала:

– Ты всегда требовал к себе внимания. Решиться уйти из дома и стать кочевником… И это в одиннадцать лет. Подумать только. И откуда такие мысли! Ты вышел из дома, собрав самое необходимое: воду, хлеб, коробок спичек и одеяльце.

История, крутившаяся из раза в раз, повторяла саму себя. Одной только Рите она не наскучила.

– Ты надел рюкзак, затянул лямки потуже и пошел по проселочной дороге! Ты все шел и шел, пока не начало смеркаться, – она говорила, не замечая ничего вокруг, не замечая того, как Канн замер позади нее, и вода выбежала из краев таза. – Бродячие собаки вдруг завыли волками, ветер подул страшным голосом, и маленький мальчик затрясся как осенний лист. Один среди пустых полей. Лишь узкая дорожка соединяла тебя с домом, и та, казалось, стирается за горизонтом, следы пропадают. Ты искал озеро, на берегу которого стоит хижина, о какой ты твердил всякий раз, когда садился за обеденный стол.

Канн сжимал кулаки, опираясь на алюминиевую раковину кухни. Металл трещал, выдавая раздражение. Мужчина мечтал лишь об одном. Чтобы за окном уже была ночь.

– Так ведь, Джон? – спросила Рита.

Она окончательно свихнулась. Колода карт в ее голове перемешалась, и теперь ухаживающий за больной матерью сын был Джоном. Черт.

Сложно было оставаться собой, когда имя и роль менялись в зависимости от настроения Риты. Утром тебя зовут Кевин, днем – Канн. Проходит пару часов, как с работы возвращается Роберт. А теперь еще и чертов Джон.

– Нет, – ответил мужчина. – Меня зовут не Джон.

Рита обернулась, услышав ответ. С лица не исчезла глупая улыбка. Она знала – Джон просто играет с ней, как всегда, как в детстве. Рита смотрела и словно подсказывала ему: «Продолжай, у тебя хорошо получается».

– Ты все перепутала, мама. В тот день бежал не Канн. Это был Джон.

Слова слетали с губ сына, он говорил тихо, но при этом знал, что Рита слышит его.

– Он собрал все эти вещи на моих глазах. Он сказал мне, что уйдет навсегда, что найдет домик у озера и останется там. Сказал, чтобы я не говорил ничего родителям. Джон хотел…

Вода уносила воспоминания за собой. Желваки вздулись, глаза заболели, словно на них надавили большими пальцами. Лучше бы Канн ничего не видел в тот день, лучше бы позволил Джону уйти.

– Когда вы с отцом вернулись, ты спросила меня: «Где же Джон, я привезла ему подарок». Твои глаза так сияли… Они сияли при разговоре о нем. – Канн смотрел, как утекает вода. Она не видела перед собой границ, текла и текла, находя щель, оставаясь свободной. – А потом твои глаза налились слезами, когда я сказал, что Джона больше нет. Наверное, первым делом ты подумала, что он упал с жердей, по которым любил карабкаться в сарае. Ты подумала, что Джон умер. В тот момент я словно