Узник Неба - Карлос Руис Сафон

— На обвинение в злоупотреблении игристым отвечу, что я пью только газировку. А единственное пойло, имеющееся в моем распоряжении, — это бутылочка с перекисью водорода, — с достоинством возразил Исаак, не выказывая обиды.

— Прошу простить мои сомнения. Я всего лишь соблюдал необходимые формальности.

— Я догадываюсь. Но поверьте, что Мартин был не более мертв, чем вы или я, если только меня не навестило привидение. А предположение, что ко мне явился призрак, я решительно отвергаю, поскольку у Мартина кровоточило ухо и лихорадочно дрожали руки, не считая того обстоятельства, что он умял весь мой запас сахара.

— А Мартин не объяснил, с какой целью он к вам пришел спустя столько лет?

Исаак кивнул:

— Он сказал, что хочет оставить кое-что на хранение, предупредив, что заберет свое имущество, как только сможет. Сам лично или пришлет доверенного человека…

— И что он вам оставил?

— Сверток, упакованный в бумагу и перевязанный бечевкой. Я не знаю, что в нем.

Я с трудом проглотил комок в горле.

— И сверток до сих пор у вас? — спросил я севшим голосом.

Сверток, извлеченный со дна шкафа, лежал на письменном столе Исаака, подернутый тонким слоем пыли. Едва я коснулся его пальцами, как пыль легким облаком взмыла в воздух, переливаясь в лучах светильника в руках Исаака. Хранитель стоял рядом с левой стороны. Фермин, прикрывавший меня с правого фланга, раскрыл свой складной перочинный нож и протянул его мне. Мы посмотрели друг на друга.

— С Богом, — напутствовал Фермин.

Я поддел лезвием бечевку, которой был обмотан сверток из грубой оберточной бумаги, и перерезал ее. С величайшей осторожностью я разворачивал упаковочную бумагу, открывая содержимое свертка. Это оказалась рукопись. Толстая рукопись с замусоленными страницами, запятнанными каплями воска и крови. Заглавие на титульном листе было выведено чудовищным почерком:

— Книга, которую он писал в заточении в башне, — пробормотал я. — Наверное, Ханурик ее спас.

— В свертке есть еще что-то, — подсказал Фермин.

Из-под манускрипта выглядывал уголок пергамента. Потянув за него, я вытащил конверт, запечатанный алым сургучом с оттиском фигурки ангела. На конверте красными чернилами пламенело одно-единственное слово:

У меня похолодели руки. Исаак, наблюдавший за действием со смешанным чувством изумления и смущения, незаметно отступил к двери. Фермин последовал за ним.

— Даниель, — негромко окликнул меня друг, — мы оставляем вас, чтобы не стоять над душой и чтобы вы могли спокойно и без свидетелей вскрыть конверт…

Я слушал, как удаляются их неспешные шаги, и даже уловил начало разговора.

— Кстати, шеф, от волнения я забыл упомянуть, что перед тем, как войти к вам, невольно подслушал, как вы изъявляли желание выйти в отставку и покинуть свой пост.

— Верно. Я уже очень много лет нахожусь здесь, Фермин. А в чем дело?

— Видите ли, я понимаю, что мы знакомы совсем недолго и все такое, но, может, вас заинтересует…

Голоса Фермина с Исааком поглотило эхо лабиринта Кладбища Забытых Книг. Оставшись в одиночестве, я сломал алую сургучную печать. В конверте лежал один сложенный лист бумаги цвета охры. Я развернул его и начал читать.

«Барселона, 31 декабря 1940 года.

Дорогой Даниель!

Я пишу эти строки в надежде и уверенности, что однажды ты найдешь это место — Кладбище Забытых Книг. То самое место, которое полностью перевернуло мою жизнь, как перевернет оно и твою, в чем я нисколько не сомневаюсь. Та же надежда внушает мне веру, что к тому времени, когда меня уже здесь не будет, возможно, кто-нибудь расскажет тебе обо мне и о дружбе, связывавшей меня с твоей матерью. Я понимаю, что, если ты прочтешь это письмо, тобой овладеют сомнения и возникнет немало вопросов. Некоторые ответы ты найдешь на страницах рукописи, где я попытался изложить историю своей жизни так, как помню ее. Ибо я осознаю, что дни моего рассудка сочтены, и нередко я в состоянии воскресить в памяти лишь то, чего не было.

Знаю я и о том, что ты получишь это письмо тогда, когда время почти сотрет следы прошлого. И я предвижу, что душу твою заполонят подозрения, а если правда о последних днях твоей матери дойдет до тебя, ты разделишь со мной гнев и горечь и жажду мести. Говорят, мудрости и справедливости свойственно великодушно прощать. Но я не сомневаюсь, что не смогу простить никогда. И до последнего дыхания, до последней своей минуты я готов мстить за смерть Исабеллы. Таков мой жребий. Но у тебя иная судьба.

Твоя мать ни за что на свете не пожелала бы тебе такой жизни, какую прожил я. Она хотела бы, чтобы твоя жизнь была полнокровной и счастливой, свободной от ненависти и злобы. Ради нее я прошу тебя прочитать мою историю, а когда ты закончишь, немедленно уничтожить ее. Я умоляю забыть все, что ты успел услышать о прошлом, более не существующем, изгнать из своего сердца гнев. Я хочу, чтобы твоя жизнь стала такой, какую мечтала дать тебе мать, и ты всегда смотрел только вперед.

Если однажды, преклонив колена на ее могиле, ты почувствуешь, что огонь ярости овладевает тобой, вспомни, что в твоей истории, как и в моей, присутствует ангел, которому известны все ответы.

Твой друг, Давид Мартин».

Я читал и перечитывал слова Давида Мартина, обращенные ко мне сквозь толщу времени. Мне показалось, что эти слова были пронизаны раскаянием и безумием, и я сомневался, что до конца понял их смысл. Несколько мгновений я подержал письмо в руках, потом поднес лист бумаги к пламени свечи, наблюдая, как он обращается в пепел.

Я нашел Фермина с Исааком у подножия лабиринта. Они оживленно беседовали, как старые друзья. Парочка умолкла, едва заметив мое появление, и оба выжидательно уставились на меня.

— Содержание письма касается только вас, Даниель. Вы не обязаны нам о нем докладывать.

Я не стал возражать. Отголоски колокольного звона просочились сквозь стены. Исаак взглянул на нас, а потом на часы:

— Послушайте, а разве вы сегодня не идете на свадьбу?

Невеста шла под венец в белом платье, и хотя она не сверкала драгоценностями, не существовало в мире женщины, которая в глазах жениха была бы прекраснее Бернарды в день свадьбы. Этот день в начале февраля был пронизан солнечным светом, заливавшим площадь перед церковью Санта-Ана. Для украшения входа в храм Дон Густаво Барсело, согласно принципу «все или ничего», скупил до последнего стебелька все цветы в Барселоне и рыдал теперь, как Магдалина. Священник, приятель жениха, поразил гостей проникновенной церемонией, вызвавшей слезы даже у Беа, которую было нелегко растрогать.