Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга - Уилл Сторр

на балконе. Они напомнили мне то безумное выражение, которое я видел как-то раз в глуши в Луизиане на лицах одержимых проповедников, которые вот-вот впадут в транс. Собравшиеся смотрели на Гитлера так, как если бы он был мессией, их лица выглядели совершенно нечеловеческими».

Было ли это религией? Было ли это культом? И тем и другим и в то же время ничем из этого – это была тиранически напряженная статусная игра, и она работала.

23. Аннигиляция, часть вторая

Когда игра становится напряженной, таким же становится и ее нарратив о мире. Ее место относительно соперничающих игр порождает упрощенную и удобную нравоучительную историю о том, как сформировалась именно такая иерархия. Нарратив неизменный: мы – добродетельные игроки, заслуживающие большего, а те, кто стоит у нас на пути, – воплощение зла. Соблазнительная картина мира – ведь она ровно о том, во что игроки хотят верить. Она становится источником статуса и надежды на его рост, а также провоцирует негодование, направленное на врагов, – всесильное негодование, ярость богов. Это сакральная история. Каждый должен верить во все ее детали. Когда кузены входят в раж угроз и принуждения, этот нарратив подхватывает и несет игроков, как ураганный ветер. Повествование становится безумнее, сползает в область иррационального. Но мы продолжаем верить. История кажется такой реальной. Мы спим, и сны, которые мы видим, – это сны о наших играх. Мы обитаем в них. Мы их разыгрываем. А когда сны становятся мрачнее, мы сами превращаемся в кошмар.

Таким образом путешествие в статусную игру приводит нас в ад. На одной из предыдущих остановок мы познакомились с беспорядочными внутренними мирами массовых убийц и обнаружили там клубок из амбиций и унижения. С тем же мы столкнулись и в случае коллективных иллюзий одной из наиболее смертоносных игр в истории. Нацисты были Эллиотом Роджером, Эдом Кемпером и Тедом Качинским. Они рассказывали лестную для слушателей историю, объясняющую катастрофическую нехватку статуса и оправдывающую его восстановление путем смертоносной войны. Но не только Германия была одержимой. Любой народ станет опасным, если его унизить. Исследование 94 войн начиная с 1948 года выявило, что мотивом для 67 % из них стали вопросы положения нации или национальной мести, в то время как второй по частотности фактор – обеспечение безопасности – шел с большим отрывом и составил только 18 %. Антропологи профессор Алан Пейдж Фиск и Таге Шакти Рай обнаружили, что часто «лидеры и общественное мнение склонялись к объявлению войны, чтобы поддержать или поднять ранг своего государства по сравнению с другими, особенно когда они чувствовали, что их несправедливо столкнули вниз на статусной лестнице». Объявляющая войну сторона обычно нападает, будучи во власти иллюзии токсичной морали, убежденная в своих добродетельных намерениях: «Чем больше нация чувствует себя униженной, чем больше переживает из-за аморальных действий, вызывающих праведный гнев, тем больше она склонна к мести».

Чувство собственной исключительности и унижение питали иллюзии молодых хунвейбинов во время культурной революции в Китае, в ходе которой были убиты от 500 тысяч до двух миллионов человек. Лидер Китая Мао Цзэдун, легендарный нарцисс, верил, что станет «человеком, который приведет планету Земля к коммунизму». Но после ужасного голода 1959–1960 годов стало ясно, что против лидера готовится восстание. Партия Мао тогда заявила, что славный подъем китайской нации был остановлен тайными капиталистами, которые вступили в заговор с целью установить «диктатуру буржуазии». Массам предлагалось выкорчевать этих «чудовищ и призраков», которые были «представителями буржуазии, пробравшимися в партию», и «искоренить вредные привычки старого общества». Студенты стали доносить на своих преподавателей в «дацзыбао» (стенгазетах), чем-то напоминавших твиты, но нарисованных на больших листах бумаги и вывешенных в публичных местах. Бывший хунвейбин Дай Сяоай вспоминает, как удивлен он был, когда донесли на одну из его любимых учительниц. «Я не хотел критиковать ее или бороться против нее, но одноклассники обвинили меня в сентиментальности и предупредили, что я становлюсь как она. Они даже намекали, что я напрашиваюсь на проблемы. Постепенно я понял, что они были правы. Партия не могла быть неправа, и я был обязан включиться в борьбу. В конце концов я проникся энтузиазмом».

Подозреваемых заставляли проходить через «сеансы самокритики», во время которых хунвейбины забрасывали их обвинениями, заставляя признаться во всем. Иногда это продолжалось несколько дней или даже недель. Такие сеансы всегда были «очень напряженными», как рассказывал Дай. Цель этих боен, полных унижения, заключалась в том, чтобы отобрать статус и возможность претендовать на него, содрав его, как мясо, с костей старших. «Мы заставляли учителей надевать шапки и ошейники с надписями вроде „Я чудовище“. Учащиеся по очереди нападали на них, осыпали лозунгами, обвинениями и призывами изменить свое поведение. Мы заставляли их чистить туалеты, мазали черной краской, организовывали „группы контроля над чудовищами“, наблюдавшие, все ли делается правильно <…> Понадобилась почти неделя постоянного давления, чтобы заставить учителя признаться, что он сказал в частной беседе: „Мао был неправ“. <…> Через две недели мы испугались, что учительница литературы покончит с собой. Мы держали ее под постоянным наблюдением и даже написали и прикрепили к москитной сетке над ее кроватью плакат, напоминавший ей, что мы следим за ней и совершить суицид не получится». Согласно биографам Дая, он «признавал, что получал острое жестокое удовольствие, унижая тех, кто обладал властью, особенно директора школы. Однажды, например, он потратил целый день, чтобы сделать вместе с остальными огромную картонную коровью голову, которая должна была стать символической короной директора Чена». Учителя поддавались травле, писали на огромных плакатах: «Мы приветствуем критику и неприятие со стороны наших товарищей-студентов».

Когда революция выплеснулась на улицы, хунвейбины обыскивали дом за домом в поисках «старых вещей», которые в их мстительной иллюзии реальности символизировали тайную преданность докоммунистической игре: рукописи, драгоценности, книги, облегающие джинсы, ботинки с острыми носами, лоскутные одеяла, сделанные в Гонконге. «Некоторые из нас обдирали стены и смотрели, что под штукатуркой, в то время как другие брали лопаты и кирки и рушили потолок в поисках спрятанных вещей, – вспоминал Дай. – Я помню даже, как двое-трое ребят из моей группы выдавливали из тюбика зубную пасту в поисках драгоценностей». Во время обысков жителей заставляли ждать снаружи и признаваться в контрреволюционных преступлениях. «Если у женщины были длинные волосы, мы их отрезали. Иногда мы брили мужчине половину головы и запрещали сбривать остальные волосы. Нашей целью было унизить этих людей как можно сильнее. <…> Я думал, что мы делаем важное дело, и я в полной мере наслаждался происходящим. Было действительно весело».

Ему было весело.