Ритуальные услуги - Василий Казаринов

— То есть он был, выходит, стукачом?

— Выходит. А ты спроси, кто из тех, кто теперь сидит наверху, им не был… Ну а потом… Потом наш клиент хорошо поработал в Академии наук, откуда ушел и создал один из первых строительных кооперативов. И дело пошло. И так потихоньку стала создаваться эта империя.

Я вспомнил, как гордо реял на легком ветерке в Строгино стяг над участниками пикничка, — помнится, я предположил тогда, что государство в государстве должно обладать всеми необходимыми символами и атрибутами, вплоть до валюты и тайной полиции.

— Ну, насчет валюты не знаю, — заметил Малахов. — А что касается корпоративной службы безопасности, то, когда в таковой возникла необходимость, ее и возглавил товарищ Астахов. Они, кстати, регулярно встречаются. На территории Астахова. Сергей Ефимович заезжает к твоему приятелю в офис раз в неделю, по понедельникам. Наверное, по старой памяти, как ездил в свое время для докладов о каверзах академиков на Лубянку.

— И о чем таком старые друзья толкуют?

Малахов пожал плечами.

— Неужели ваши ребята не удосужились наладить прослушку?

— Шутишь? Астахов человек профессиональный. Он и близко ничего такого не допустит, если ты имеешь в виду жучки и прочие шпионские штучки.

— Астахов… Так это, выходит, его ребята охраняли сынка Сухого? И в институте в том числе.

Малахов угрюмо молчал, и только мерная пульсация желвака под напрягшейся кожей оживляла его неподвижное лицо.

— И, стало быть, это его ребята… — Я покосился на памятник и прикусил язык.

— Да. Если ты имел в виду Светку… — Невзирая на мой протестующий жест, он плеснул мне в стакан водки.

— Откуда тебе так много известно про это? — спросил я, вертя в пальцах стакан.

— Ну, у меня были концы в Комитете. В свое время.

Мы выпили. Со стороны дороги донеслось простуженное фырканье не в меру шумного движка — мимо протарахтел, изрыгая пары голубоватых выхлопов, мотороллер землекопов, в кузове которого кощунственно звонко дребезжали лопаты и еще какие-то металлические инструменты. Я бросил взгляд на часы и поднялся.

— Мне пора грести.

Малахов поймал меня за рукав куртки. В его глазах стоял какой-то кромешный, обездвиженный сумрак.

— Отдай его мне, — тихо сказал он.

— Нет.

— Почему?

— Ты что заканчивал?

— Экономфак МГУ. Потом — заочный юридический.

— Тебе приходилось убивать людей?

Он долго молчал, потом едва слышно произнес:

— Нет.

— Ну вот видишь.

Возможно, Малахов что-то говорил мне в спину, достаточно громко и, может быть, срываясь на крик, но я уже не слышал его голоса, вернее сказать, просто впитывал звук — затылком, спиной, ногами, — однако смысла звука, еще долго висшего на моем загривке, уже не улавливал, вот разве что настороженно поводил плечами, как и всякое растительное существо, не слишком радующееся вторжению на свою территорию постороннего, тем более человека, который может ненароком или же намеренно, походя обломить одну из твоих ветвей, сорвать лист, чтобы налепить его на нос, а то в запальчивости или остром приступе дурного настроения или вообще без видимой причины отхлестать прутом тебя по бедрам или пнуть ногой холмик муравейника, так мягко и тепло обнимающего твои щиколотки, — и так я незаметно для себя и окружающих пророс на том взгорке, слева от мусорной кучи, где в беспорядочном, сумбурном навале обнимались клочья выполотой из могильных холмиков сорной травы, волглые полотнища истрепанных газет, пустые бутылки и объедки скорбных трапез, изломанные скелеты некогда пышных венков, с которых давно осыпалась траурная хвоя, оголив проволочные прутья каркасов, а еще недавно пламеневшие пурпуром ленты выгорели настолько, что адресованные усопшему слова казались почти до дна высосанными немилосердным солнцем, и лишь стойкие к переменам климата и налетам ненастья бумажные цветы хоть как-то оживляли эту груду кладбищенских отходов. Я пророс там тихо, незаметно, укрывшись в порыжевшей от зноя высокой траве, и разве что меня тревожили время от времени визиты крайне суетливых трясогузок да мучительные накаты жажды и острое желание закурить, а впрочем, продолжалось это не слишком долго: солнце уже перевалило точку полуденного зенита, когда он появился.

9

Он появился в час дня, развернулся на пыльной грунтовке, подал немного назад свои не первой свежести «Жигули», номерные знаки которых были покрыты таким плотным слоем серой пыли и копоти, что разобрать на них было почти ничего невозможно. Наверняка этот видавший виды автомобиль числится в угоне, а впрочем, недолго ему фигурировать в. поисковых сводках, потому что совсем скоро его наверняка обнаружат где-то тут неподалеку, в Косино, на какой-нибудь не слишком шумной улице, брошенным в том самом месте, где водитель пересядет на поджидающее его другое авто и спокойно укатит, растворившись в огромном городе без следа.

Попинав носком ботинка задний правый скат, он открыл багажник, извлек из него плоский черный предмет, напоминавший жесткий футляр не слишком громоздкого струнного инструмента — больше скрипки, но меньше гитары, — и, сунув его под мышку, уверенным шагом направился на загривок холма: должно быть, посещал он этот укромный уголок не впервые и твердо знал, где именно ему удобнее всего вить гнездо.

Те эскизные наброски его облика, что отложились в памяти, оказались при ближайшем рассмотрении далеко не безупречными. Он был меньше ростом, чем казалось, к тому же немного сутуловат и слегка косолап, отчего на ходу напоминал утомленную долгим переходом обезьяну. Еще был он крепко сбит, кряжист, мускулист и жилист — в его внешне, может быть, и невзрачной, явно до традиционных атлетических стандартов не дотягивающей фигуре угадывался скрытый от постороннего взгляда смысл крепко сжатой пружины, способной в нужный момент мгновенно распрямляться, отпуская на волю распирающие ее энергии. В его резкими штрихами очерченном, скуластом лице наверное можно было бы уловить оттенки мужественности, если бы не странное обыкновение то и дело постреливать языком сквозь плотно сомкнутые губы и при этом растягивать рот в секундной, беспричинной и совершенно лишенной какого бы то ни было тепла улыбке, отчего в лице прорастало на мгновение что-то заячье. Покатый лоб его туго стягивал завязанный на затылке узлом платок — на этот раз нейтрального оттенка хаки.

Присев на корточки, он откинул крышку ящичка и, извлекая деталь за деталью из уютных углублений в ложе футляра, принялся неторопливо собирать винтовку. Покончив с этим, он заглянул в окуляр оптического прицела, поводил дулом туда-сюда. Оставшись доволен этой разминкой, он отложил оружие в сторону, улегся на спину в траву и, широко раскинув руки в стороны, затих, словно потерял дыхание, и так пролежал до тех пор, пока на тупиковой полянке не возник катафальный автобус с черной полосой по борту. Из передней его двери потихоньку, стараясь ни голосом, ни жестом не вспугнуть траурную тишину, начали выходить люди в темных одеждах, баюкающие на согнутой в локте руке букеты цветов.