Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева

Альгердас вскочил с лавочки и присел на корточки перед всхлипывающим мальчишкой.

— Что ты? — расстроенно спросил он, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Леш, ну что ты плачешь? Вернется твоя мама. Ей просто мир посмотреть захотелось. Этого же всем хочется. Мне вон тоже… Побудет в Москве и вернется!

Логантий поднял голову и взглянул на Альгердаса. Лицо его было залито слезами. И это было совершенно детское, именно по-детски несчастное лицо… Даже не верилось, что минуту назад этот растерянный, обиженный и брошенный ребенок рассуждал о кантовской философии.

— Ты правда думаешь? — всхлипывая, спросил он. — Правда думаешь, вернется?

— Конечно! Ну что ей в Москве делать? Тем более ты здесь.

— Я!.. — В его голосе снова послышались те самые, совершенно взрослые интонации. — До меня ей никакого дела нету. А что самой делать, она не больно-то задумывается. Делает, и все. Баба Марья говорит, мамка от роду отчаянная была.

— Баба Марья — это бабушка твоя?

— Не, не моя. Так просто бабка, одинокая. С соседнего дома. Ей сто лет.

— А ты один живешь? То есть… Теперь один будешь жить? Пока мама не вернется.

Логантий молчал.

— Леша! — расстроенно произнес Альгердас. — Ну ответь ты мне, а? Не могу же я тебя одного домой отправить.

— Почему это не можешь? — невесело усмехнулся тот. — Мамка смогла, а ты не можешь? Иди давай. — Он дернул подбородком в сторону вокзала. Щеки его сухо блеснули следами слез. — Билет себе оформляй или там что.

— Как-нибудь без тебя разберусь, что мне делать, — сердито сказал Альгердас. — Так кто у тебя дома?

— Ну отчим. Хоть и не расписывались, но мамка с ним год уже живет, — нехотя объяснил Логантий. — Он с зоны откинулся, ну и прибился к нам. Идти, говорит, ему некуда. Она от него и сбежала. — И горячо добавил: — Ты не думай, что от меня!

— Я не думаю… — медленно проговорил Альгердас. — Ты потому и не хочешь домой возвращаться, что там отчим?

— А ты бы захотел?

Все-таки, наверное, лет ему было совсем немного. Даже не потому, что выглядел он маленьким и хрупким, как веточка, а потому что ершистость его была еще не подростковая — не естественная, а лишь напускная. Он словно бы спохватывался, что должен быть вот таким вот ершистым с посторонним человеком, но все время сбивался на обычное свое состояние — детской, наивной доверчивости.

— Вот что, Логантий-Леша, — сказал Альгердас, — деваться мне пока все равно некуда. До поезда десять часов. Давай-ка я тебя домой отведу.

— Нет, — покачал головой Леша.

— Что, нет?

— Не отведешь. Я ж не тут живу, не на Беловодной.

— А где?

— В Балаковке.

— Это что за населенный пункт такой?

— Деревня обыкновенная.

— И далеко она отсюда?

— Далеко. Пятьдесят километров.

— Но автобус же, наверное, туда ходит, — сказал Альгердас. — Как-то же вы с матерью до станции добрались.

— Нас сюда бабы-Катеринин внук привез, — объяснил Лешка. — У него грузовик, он ей раз в месяц продукты завозит с Беловодной. Ну и захватил нас, когда обратно возвращался. А автобус в Балаковку не ходит. Не к кому там ходить. Деревня, считай, брошенная. В пяти домах только старики живут. Ну, мы с мамкой.

— А ты как должен был домой вернуться? Пешком? — хмыкнул Альгердас.

Как ни старался, он не мог сдержать злобы на мамашу, которая бросила ребенка одного фактически посреди степи.

— Не, не пешком. С автолавкой. Пятница завтра, к нам автолавка поедет — с ней.

— Так вернешься, значит?

Лешка не ответил. Ясно было, что к отчиму он возвращаться не хочет и что обсуждать это с посторонним человеком не хочет тоже.

— Давай знаешь как? — сказал Альгердас. — Вместе в твою Балаковку приедем, а на месте уже решим, что дальше делать. По обстановке. Все-таки две головы лучше, чем одна.

— А на поезд ты как же? Опоздаешь ведь.

Лешка произнес это недоверчивым тоном, но надежда пробивалась сквозь его недоверчивость слишком ощутимо. Конечно, ему не верилось, что незнакомый, к тому же обманутый его матерью человек станет принимать участие в его жизни. Еще два часа назад Альгердасу и самому в это не поверилось бы. Но как же он этого хотел! Лешка, а не Альгердас. Впрочем, и Альгердас тоже.

— Опоздаю, так следующим уеду. Час туда, час сюда — это уже все равно, — сказал он. — Во сколько твоя автолавка отправится?

Деревня Балаковка примиряла своим видом со здешней действительностью. Очень как-то правильно она была расположена — над вьющейся по равнине рекой, под невысокими скалистыми холмами. При взгляде на нее издалека было сразу понятно, что люди, когда-то выбиравшие для нее место, обладали очень точным чувством пространства.

— Красиво у вас, — сказал Альгердас, глядя на деревню.

Он и предложил Лешке выйти из автолавки пораньше, потому что ему хотелось получше разглядеть Балаковку с холма.

Альгердас ожидал, что Лешка только плечами пожмет на эти слова. Станет ли мальчишка его возраста любоваться видами, да еще теми, среди которых прожил всю жизнь! Но, к его удивлению, Лешка кивнул.

— Ага, — согласился он. — Главное, каждый раз по-другому красиво. В дождь скалы так блестят… Сурово. Будто бы сильными от дождя становятся.

Он тут же смутился от таких своих слов. Видимо, очень был взволнован, потому они и вырвались. Чтобы не смущать его еще больше, Альгердас сделал вид, что не заметил этой его чрезмерной чувствительности.

— Ну, где твой дом? — спросил он. — Веди.

Дом, очень старый, сложенный из потемневших бревен, но крепкий, стоял в начале единственной деревенской улицы. Расположенный за ним сад спускался к самой реке. Деревья в саду еще стояли по-весеннему без листьев, их голые ветки остро расчерчивали утреннее небо.

— Ты пока тут побудь, — предложил Лешка, когда они вошли во двор.

— Почему? — удивился Альгердас.

— Мало ли…

Вид у него был унылый. И по этому его виду, и по голосу было понятно: он ожидает от возвращения домой одних только неприятностей.

— Нет уж, давай вместе войдем, — сказал Альгердас. — Именно что мало ли…

Но войти в дом они не успели. Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге показался мужчина.

Он был так высок ростом и так широк в плечах, что закрыл собою весь дверной проем. Эта его объемность производила не просто внушительное, а угрожающее впечатление, которое усиливалось тем, что все его тело до пояса — рубашки на нем не было, только мятые сатиновые штаны — было покрыто татуировками. По их содержанию — купола, кресты и прочее подобное — нетрудно было догадаться об их тюремном происхождении.