Блаженные похабы - Сергей Аркадьевич Иванов

Мы видим, что в глазах агиографа юродство практически слилось с пророчеством, а агиография – с публицистикой: юродство в “Повести” воспринимается как символ противостояния “латинству”. Видно и то, что церковные власти относились к экстравагантным пророкам крайне враждебно: Тимофей поплатился за свои проповеди жизнью.

VIII

В середине XVII века в связи с церковными и общественными брожениями, охватившими восточнославянский мир, изменилась и роль юродства. Религиозные “диссиденты” начали использовать легко узнаваемый “похабский” хабитус для достижения конкретных целей. Так, борец против униатства в землях Речи Посполитой Афанасий Филиппович в 1643 году после страстных выступлений на Сейме был посажен в тюрьму, а вырвавшись оттуда, принялся “юродствовать”: бегал по улицам голым, избивал себя посохом и т. д., за что был лишен сана88. Но самый знаменитый случай политического юродства – это поведение старообрядцев.

Когда-то, служа в Юрьевце (см. выше, с. 238), протопоп Аввакум возмущался юродством. Мы не знаем, вспомнил ли он об этом по прошествии совсем немногих лет, когда и сам в него впал. Конечно же, внутренний смысл дораскольного и раскольничьего юродства совершенно различен: “классический” юродивый ни к чему актуально-политическому не призывает, для старообрядцев же юродство стало орудием борьбы.

Тексты протопопа Аввакума замечательны тем, что в них бытовое переплетается с агиографическим.

Влезание в горячую печь намекает на житие Иоанна Устюжского, а через него – и на Симеона Эмесского, однако обычно агиографические тексты не упоминают о “голом гузне”. Смелость Федора перед лицом царя – дань утвердившемуся на Руси представлению о политическом иммунитете “похаба”, но действенность этого иммунитета предстояло на себе проверить реальному человеку.

“Юродство” ко времени Аввакума превратилось в клише, в знак самого себя, но протопоп наперекор этой тенденции вновь и вновь оживляет стереотип, вдыхая в него страшную, утробную прозу жизни:

Про плод агиографического творчества не совсем корректно рассуждать в терминах жизнеподобия. А вот в той картине, которую рисует Аввакум (приязненной, но не выхолощенной), Федор оказывается одновременно и персонажем, и человеком; он чуть выступает за пределы агиографии, будто горельеф из гладкой поверхности камня, и это дает уникальную возможность взглянуть на жизнь “похаба” если уж не совсем с изнанки, то по крайней мере “под углом”. Что же оказывается? Федор юродствует “взаправду” – но в то же время и играет юродство. Он искренен и расчетлив одновременно. Его ноги замерзали в Устюге по-настоящему – но с другой-то стороны, самый способ юродствования выбран устюжанином Федором в соответствии с конвенцией, с оглядкой на ожидания устюжан, хорошо знакомых с житиями своих патрональных святых: Прокопия, Иоанна, Леонтия. Мы узнаем от Аввакума, что именно побудило Федора принять на себя юродство.

Тут на миг проступает еще один аспект юродства, про который Аввакум явно недоговаривает. Духовная дочь протопопа, знаменитая боярыня Федосья Морозова, в письмах своему наставнику горько жаловалась на Феодора Юродивого, который, злоупотребив гостеприимством, проявил сексуальную агрессию в адрес ее самой или ее сестры Евдокии Урусовой. В ходе разразившегося скандала Федор, по словам Морозовой, так ее, боярыню, поносил, “что не возможно не токмо писанию предать, но и словом изрещи невозможно”92. Аввакум в ответном письме берет сторону Федора93 – видимо, протопоп “прочитывает” его поведение как закономерный акт юродства. Но вряд ли Морозова (которая и сама неплохо знала житийные каноны) решилась бы на разрыв с товарищем по вере и борьбе, вряд ли рискнула бы навлечь на себя неудовольствие обожаемого учителя, если бы не имела на то самых веских оснований. Видимо, не столько обет толкал Федора на путь юродства, сколько тот странный образ жизни, который предписывался этой аскезой и в котором чрезмерное умерщвление плоти извиняло отдельные случаи чрезмерного потакания ей.

Формой политической пропаганды (и, наверное, попыткой гарантировать себе традиционную неприкосновенность) стало юродство и для епископа Павла Коломенского. Старообрядец диакон Федор писал о нем:

Другой юродивый, малоизвестный Иоанн Второй Соловецкий, “пришед в Архангельск, яко татя и соглядатая… его взяша и вопрошаху откуда и кто еси… и по многих истязаниях и ранах осужден на сожжение”95.

Казалось бы, сюжет напоминает жития Василия Нового и Кирилла Филеота (ср. с. 117, 159), однако тут все кончается трагически: “в сруб спустиша его, той на восток моляшеся, объявшу огню страдальца, падъ на землю”. Нам так и не объясняют, за что юродивый был казнен, но можно предположить, что за приверженность старой вере.

Другой старообрядец, Афанасий, сначала юродствовал, а потом принял схиму под именем Авраамий и сделался довольно известным поэтом своего времени96. Тем самым, “юродство могло быть одной из форм проявления интеллигентного и интеллектуального критицизма”97. Но, разумеется, все это выводило данный феномен из тождества самому себе.

IX

Как царь Алексей Михайлович98, так и патриарх Никон испытывали личную приязнь к юродивым. Приехавший в Москву в составе Антиохийского патриаршего (то есть, в сущности, “поствизантийского”) посольства Павел Алеппский так описывал прием у Никона: