Блаженные похабы - Сергей Аркадьевич Иванов

IV

От XVII столетия дошло гораздо больше письменных памятников, чем от предшествующего, и благодаря этому мы узнаем о существовании множества “похабов”, чьи более ранние собратья остались в безвестности. Некоторые имена сохранены святцами (например, Илия Даниловский32), другие – иконами (как Трофим Суздальский33), третьи – городскими летописями; так, в анналах Сольвычегодска читаем: “В 7100 (1592) объявися у Соли в малом возрасте Михаил уродивый, а преставися 7150 (1642) года мая 5 дне и погребен в Введенском монастыре с Фомою и Родионом”34. Кто такие эти Фома и Родион35, равно как и погребенные там же Иоанн и Василий36 Сольвычегодские, совершенно неизвестно, но все они фигурируют в различных святцах в чине юродивых37 (ср. также с. 249). Ничего не известно про юродивого Киприана Суздальского, кроме того, что он жил на острове при впадении реки Вязьмы в Уводь и умер в 1622 году38. От таких, как Константин Новоторский, Иоанн Можайский, Киприан Карачевский, – остались только имена.

Можно предположить, что появление хотя бы одного местного “похаба” провоцировало волну эпигонов: так, вслед за Иоанном Устюжским последовали Прокопий и Леонтий; за Исидором Ростовским – Иоанн, Артемий, Стефан, Афанасий; за Максимом Московским – Василий и Большой Колпак; за Иоанном Верхотурским – Косьма39 и Симеон, за Прокопием Вятским – Антипа и Уар, о которых решительно ничего не известно40, и т. д.

Возможно, иногда появлению ярлыка юродивого способствовали странные обстоятельства смерти – при полном отсутствии сведений о жизни. В 1657 году юродивым в одном стихотворном сочинении объявлен Иаков Боровичский41, безвестный и безымянный покойник, чей “гроб огорелый” якобы в 1540-м якобы приплыл в Боровичи на льдине по реке Мсте, причем против течения. Попытка канонизировать Иакова на Соборе 1547 года не удалась, однако для этого Собора был написан канон Иакову, стилизованный по образцу единого канона для нескольких “похабов”, тогда же представленных к канонизации42. Гимнограф при этом, видимо, не имел в виду, что Иаков сам был юродивым: во всяком случае, в тексте канона он так не назван. Однако нельзя исключить, что сама эта схожесть канонов позднее послужила толчком к переосмыслению Иакова как юродивого. А возможно, здесь дала себя знать та аура зловещей парадоксальности, которая окружала святого: гроб – но движущийся; движущийся – но стоящий; стоящий на льдине – но “огорелый”; плывущий – но против течения; в гробу лежит молодой – но покойник. Об этой двусмысленности и напоминал ярлык юродства. В 1561 году утонули монахи Иоанн и Лонгин Яренгские; тот факт, что оба они фигурируют в одном из “каталогов юродивых”, свидетельствует, возможно, о сходном с Иаковом характере “опохабления”43.

Своего рода “заложным покойником” был и более поздний юродивый Симеон Верхотурский: в 1694 году в деревне Меркушино из земли показался гроб с нетленными мощами, а во сне местным жителям открылись имя и чин святого44. Что касается Кирилла Вельского (Вольского), также иногда объявляемого юродивым, то он вообще единственный в православном пантеоне святой-самоубийца45.

V

Оживление литературной деятельности на Руси привело к появлению “похабских” житий, авторы которых не только не стремились сгладить экстравагантность своих героев, но, наоборот, всячески ее подчеркивали. Так возникло то житие Василия Блаженного, которое выше мы называли фольклорным (см. с. 230) и которое, безусловно, впитало в себя народно-религиозные черты46, но обнаруживает и признаки авторской беллетристики. Если официальное житие Василия, существовавшее в двух редакциях, относится к 80-м годам XVI века47, то фольклорное приняло окончательный вид ко второй половине XVII века48.

В отличие от огромного большинства русских юродских житий, авторы которых чуть стесняются собственных героев и затушевывают провокационность их подвига, Василий Блаженный в своем апокрифическом житии возрождает атмосферу предельной взаимной агрессии между юродивым и миром: он

Но особенно ценно для нас это житие тем, что позволяет разглядеть некоторые важные черты юродства, которые в традиционной агиографии не проявляются. Во-первых, юродивый вызывает ужас. Когда святой, еще работая подмастерьем у сапожника, предсказывает смерть клиенту и его пророчество сбывается, сапожник “тогда вспомянув глаголы Василиевы и яко тако събыться, зело удивися вкупе и оужастися, и от того времени нача оучитель Василия почитати и опасатися его”50. После того как “похаб” прочитал мысли Ивана Грозного, который за литургией думал не о божественном, а о земном, царь “оттоле нача его боятися”51. Во-вторых, юродивый не останавливается перед убийством: когда некие “лихоимцы” в корыстных целях разыгрывают перед Василием комедию, а один из них прикидывается мертвым, святой удовлетворяет их алчность, но “отшедшему же ему, и от радости начата возбуждати своего подруга лежащего притворно мертваго и обретоша его по истине умерша повелением святаго за свое лукавство”52. В-третьих, юродивый дерзко ведет себя с царем: “блаженный оную данную от царя чашу выплесну за оконце, благоверный же царь и вторую даде, он же и вторую выплесну”53; подражая Николе Псковскому, он спасает Новгород от опричного разгрома54.

В-четвертых и главных, именно в этом тексте доведена до предельного драматизма та идея, которая лежит в самой основе юродства вообще.

Объяснение, которое дается дальше этому поведению, состоит в том, что из праведного дома бегут бесы – в них-тο и кидает камнями Василий, а из грешного дома уходят ангелы – их-тο и целует святой56.

Этот мотив получает в житии еще одно поразительное воплощение: там идет речь о том, как один диакон просил Василия взять его в ученики.