Настанет день - Деннис Лихэйн

Еще один большевичок кувырнулся на Бейба со стойки, и Бейб увернулся от него, как на площадке увертывался от осаливания, и большевичок грохнулся на столик, который секунду подрожал, а потом обрушился под его тяжестью.

— Точно, ты! — крикнул ему кто-то; он повернулся и увидел парня, который угостил его табуретом. Рот у того был измазан кровью. — Ты вшивый Бейб Рут.

— Без тебя знаю, — огрызнулся Бейб, вломил парню по башке, подхватил с пола шубу и выскочил из бара.

Поздней осенью 1918 года Дэнни Коглин перестал ходить на патрулирование и отрастил густую бороду. Он как бы заново родился под именем Даниэля Санте, ветерана забастовки на томсоновской свинцовой шахте в Западной Пенсильвании. Настоящий Даниэль Санте был одного роста с Дэнни, такой же темноволосый, а главное, у него не было никакой родни. Его призвали на войну, и вскоре после прибытия в Бельгию он умер в полевом госпитале от гриппа, так и не успев сделать ни единого выстрела.

Из шахтеров, участвовавших в той стачке, пятеро получили пожизненный срок, когда их деятельность, пусть и косвенно, удалось связать со взрывом бомбы в доме Джеймса Маклиша, президента Свинцово-железной компании Томсона. Маклиш принимал ванну, когда лакей вошел в прихожую с почтой. Слуга споткнулся о порог, но не выронил картонную коробку в простой коричневой оберточной бумаге, лишь подкинул ее в воздух, точно жонглер. Его левую руку позже обнаружили в гостиной; прочие части тела остались в прихожей.

Еще пятьдесят забастовщиков получили более скромные сроки или же были так жестоко избиты полицией и агентами Пинкертона, что превратились в инвалидов. Прочих же ожидала обычная участь среднего забастовщика из американского Стального пояса — они потеряли работу и откочевали в Огайо, рассчитывая пристроиться в компании, незнакомой с «черным списком Томсона».

Репутация забастовщика могла послужить Дэнни надежным пропуском в ряды деятелей всемирной пролетарской революции, потому что в той стачке не участвовала ни одна из широко известных трудовых организаций, даже прыткие «вертуны» — ИРМ. Забастовку организовали сами же шахтеры с такой скоростью, которая их самих, возможно, удивила. К тому времени, когда на сцену прибыли «вертуны», бомба уже была взорвана, а побои нанесены. Оставалось только навестить пострадавших пролетариев в больнице, а компания в это время нанимала новых работников — из числа тех, что утром явились к воротам попытать счастья.

Рассчитывали, что личность Даниэля Санте выдержит проверку. Так и получилось. Насколько Дэнни мог судить, фальшивый шахтер ни у кого подозрений не вызвал.

Трудность состояла в том, что, хотя его легенде и поверили, она все-таки не позволяла ему занять сколько-нибудь видное место. Он ходил на собрания, но его словно не замечали. Потом он шел в бар, но и там его скоро оставляли одного. Когда он пытался завязать разговор, окружающие соглашались с ним и вежливо отворачивались.

Он снял квартирку в Роксбери и днем почитывал там радикальную прессу — «Революционную эпоху», «Подрывную хронику», «Пролетариат», «Рабочего». Он перечитывал Маркса и Энгельса, Рида и Ларкина, речи Большого Билла Хейвуда, Эммы Голдмен, Троцкого, Ленина и самого Галлеани, пока не выучил их почти наизусть. По понедельникам и средам он встречался с «латышами» Роксбери, а затем были совместные пьянки в баре «Свиное брюхо». По утрам у него с похмелья раскалывалась голова: «латыши» были людьми основательными, и в пьянстве тоже.

Вся эта компания, состоящая из Сергеев, Борисов и Иосифов с малой примесью Петеров и Петров, всю ночь напролет подхлестывала себя водкой, лозунгами и теплым пивом из деревянных бочонков. Они грохотали глиняными кружками по столам, цитируя Маркса, Энгельса, Ленина и Эмму Голдмен, визжали о правах трудового народа, но при этом обращались с официанткой так, словно она — пустое место.

Они распинались о Дебсе и о Большом Билле Хейвуде, стучали рюмками об стол и требовали отмщения за «вертунов», вымазанных дегтем и вывалянных в перьях в Талсе, хотя и деготь, и перья имели место два года назад, и непохоже было, чтобы кто-то из них так уж рвался отправиться их отчищать. Они дергали себя за козырьки кепок, пыхали папиросами, поносили Вильсона, Палмера, Рокфеллера, Моргана и Оливера Уэнделла Холмса .[49]

Разговоры, разговоры, разговоры…

Дэнни задумался, отчего у него бывает такое жестокое похмелье — от выпивки или от здешней трепотни. Господи, да эти большевики могут разглагольствовать без остановки, пока глаза у тебя не разъедутся в разные стороны. Пока ты не уснешь под скрежет и шорох русских согласных, под носовую растяжку прибалтийских гласных. Проводя с ними две ночи в неделю, он лишь однажды увидел Луиса Фраину: тот произнес речь и отбыл под усиленной охраной.

Дэнни исколесил весь штат в поисках Натана Бишопа. Побывал на ярмарках вакансий, в смутьянских барах, на митингах, где шел сбор денег для марксистов. Он посещал собрания профсоюзов, сходки радикалов, встречи утопистов, чьи фантастические взгляды, казалось, просто оскорбляют само понятие «взрослый человек». Он записывал имена ораторов, сам же держался в тени, однако всегда представлялся «Даниэль Санте», чтобы и тот, с кем обмениваешься рукопожатиями, отвечал соответственно: «Энди Терстон», а не просто «Энди», «товарищ Ган», а не «Фил». При случае он не отказывался от возможности украсть листок-другой с подписями под воззваниями и резолюциями. Записывал номера машин.

В городе собрания проводили в кегельбанах, бильярдных, боксерских клубах, барах и кафе. На Южном берегу группы активистов встречались под пляжными тентами, в дансингах или на площадках аттракционов, заброшенных до следующего лета. На Северном берегу и в долине реки Мерримак предпочтение отдавалось железнодорожным депо и кожевенным заводикам, где вода бурлила промышленными отходами и оставляла на прибрежной полосе медно-красную накипь. В Беркшире собирались во фруктовых садах.

А попадешь на одно собрание — услышишь там и о других. Рыбаки в Глостере выражали солидарность со своими братьями из Нью-Бедфорда, коммунисты Роксбери — с товарищами из Линна. Он ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь заговаривал о бомбах или обсуждал планы свержения правительства. Они только трепались, громко и хвастливо. Пустая болтовня капризного ребенка. Да, они говорили о Первомае, но лишь применительно к другим городам: мол, нью-йоркские товарищи потрясут город до основания, а товарищи в Питсбурге зажгут спичку, от которой вспыхнет революция.

Митинги анархистов обычно проходили на Северном берегу, и на них мало кто являлся. Те, кто пользовался мегафоном, вещали сухо, часто зачитывая на ломаном английском что-нибудь из свежих трудов Галлеани, или Томазино ди Пеппе, или Леоне Скрибано, узника тюрьмы чуть южнее Милана. Никто не кричал, все выступали без особого чувства или рвения. Дэнни было с ними как-то неуютно. Вскоре у него возникло ощущение, что они знают — он не их поля ягода: слишком высокий, слишком откормленный, слишком много зубов.