Маргарет Тэтчер - Жан Луи Тьерио

Это был триумф. Маргарет заканчивала речь совершенно обессилевшая, под аплодисменты, достойные поп-звезды. Люди поняли, что она не видит в них всего лишь поживу «сачков для ловли избирателей», чтобы потом забыть до следующих выборов. Она ушла с трибуны и дала волю слезам. «Была ли я достаточно хороша?» Ее стали уверять, что она была превосходна. Ее жизнь продолжала быть суровой битвой с собственными комплексами. Она ее выиграет и станет сильнее всех. На следующий день журналист в «Дейли мейл» восторгался «великой актрисой»: «Если речь шла о том, что надо было сделать резкий поворот вправо, то 90 процентов населения этот поворот сделали». По результатам различных опросов теперь Консервативная партия опережала Лейбористскую на 23 процента, а такого преимущества она не имела со времен поражения Тэда Хита в феврале 1974 года. Теперь Маргарет могла гордо сказать Айри Ниву: «Свершилось! Отныне я — действительно лидер партии!»

Если в Блэкпуле Маргарет окончательно утвердила свою власть над национальной казной, ей оставалось еще доказать свою способность управлять международной политикой, достичь такого уровня, чтобы свободно вращаться среди великих мира сего.

Маргарет не изучала историю международных соглашений и международные проблемы, но у нее были собственные убеждения, которых ей хватало и которые ей заменяли разработанную доктрину. Шла холодная война. С одной стороны находился Запад, воплощение Добра, с другой — мир Советского Союза, воплощение Зла. Слова Рональда Рейгана, давшего определение Советскому Союзу как «Империи Зла», могла бы произнести и Маргарет. Она не делала разницы между нацизмом и коммунизмом, которые считала в одинаковой мере губительными для свободы. Все уступки Востоку казались ей новым Мюнхеном. Она считала, что она, Маргарет Тэтчер, представляет собой для России господина Брежнева то же самое, чем был для Германии господина Гитлера Черчилль: голосом, призывавшим сделать резкий рывок, приступить к перевооружению и полной прозрачности в этой сфере, пока еще не поздно.

Не будем забывать об обстановке, не имевшей ничего общего с началом XXI века. Это была вторая половина 1970-х годов, когда Запад отступал на всех фронтах. Советскими танками уже были подавлены выступления в Будапеште (в 1956 году. — Пер.) и Праге (в 1968-м. — Пер.); американцы довольно жалко выглядели, вынужденные покинуть Вьетнам; Эфиопия Хайле Селассие перешла от «царя царей» Хайле Селассие к «красному царю» Менгисту; ангольские повстанцы из Фронта освобождения захватили власть благодаря военным советникам, прибывшим от Кастро. В Португалии красные попытались, но тщетно, взять под свой контроль «революцию гвоздик». Дивизии стран Варшавского договора стояли на расстоянии одного этапа «Тур де Франс» от французской границы, а в Берлине две армии стояли друг против друга в пятнадцатиминутной достижимости. Время от времени там под пулями народной полиции ГДР[101]погибали восточные немцы, выбравшие свободу. Угроза существовала реальная, а не виртуальная. По прошествии времени, конечно, можно сказать, что эта угроза была преувеличена. Но в то время превосходство классических (то есть неядерных) сил стран Варшавского договора не вызывало никаких сомнений: на 10 тысяч танков, на 20 тысяч самолетов, на 1 миллион 500 тысяч человек больше, чем у стран НАТО. Советский флот рос как на дрожжах. На верфях Калининграда строились первые авианосцы. Кроме того, в 1970-е годы технологическое превосходство США было далеко не очевидным. Роль электроники еще не стала определяющей в системах оружия. Каждый еще помнил, какой эффект произвел запуск советского спутника. Мысль о казаках, моющих свои сапоги в Ла-Манше или в Ирландском море, не казалась таким уж диким вздором (разумеется, мысль о возможности применения ядерного оружия выглядела гораздо большим вздором, но все познается в сравнении).

Перед лицом такой угрозы Маргарет полагала, что надо оказывать сопротивление по всем фронтам и срочно перевооружать армию. Источником, откуда она черпала сведения, являлся вовсе не Форин Оффис, который, как она считала, был «безнадежно мягкотел и вял <…>, наполнен высокомерием, чванством и профессиональным самодовольством». «Это те самые люди, что дали нам Филби и Профьюмо»[102], — любит напоминать она. Она с удовольствием приписала бы себе высказывание Никсона, назвавшего «гомосексуалистами в костюмах в полоску» чиновников из министерства иностранных дел.

Как когда-то Черчилль перед лицом угрозы, исходившей от «коричневого людоеда», она стала поддерживать личные контакты с теми, кто хорошо знал «красного медведя». Историк Роберт Конквест, автор книги «Большой террор», посвященной сталинским репрессиям, стал одним из самых близких ее советников. Она была потрясена после прочтения книг Солженицына, тогда как раз сумевшего перебраться на Запад. Из этих книг она извлекла два урока: теория домино по-прежнему в силе, всякая страна, которая колеблется, а потом летит вниз, может увлечь за собой и другие страны; она также поняла, что защищать Запад следует не только с помощью военной силы, военное перевооружение должно сопровождаться перевооружением моральным, возрождением веры в западные ценности.

Когда Маргарет вступила на пост лидера партии, политикам более всего не хватало отваги. Американцы, травмированные поражением во Вьетнаме, без устали повторяли одно слово: «разрядка». Немцы во главе с Вилли Брандтом мечтали о нейтральной восточной политике, держа в уме в качестве линии прицела возможное объединение Германии. Маргарет все это расценивала как попытку пустить пыль в глаза. «Разрядка» была для нее сродни «политике умиротворения», которая проводилась между двумя мировыми войнами, когда так желали, вопреки очевидному, видеть «в Гитлере джентльмена» и старались ему во всем уступать, чтобы не подталкивать его к преступлениям, не загонять в угол, а также как-то оправдывать его безумства. Маргарет была в этом абсолютно убеждена. Тем более что советники раздобыли ей статью из «Правды»[103]от 22 августа 1973 года, где было сказано, что «мирное сосуществование не означает, что борьба между двумя мировыми общественными системами закончена; борьба будет продолжаться, до полной и окончательной победы коммунизма во всем мире». Не верила она и во всякие выдумки господина Киссинджера. Не верила в то, что можно заставить СССР реформироваться, объединив вопрос об экономической помощи с вопросом о переговорах по поводу ядерного стратегического вооружения (ОСВ-1 и ОСВ-2), а также с вопросом о взаимном сбалансированном сокращении вооруженных сил и с требованием соблюдения прав человека. Она была сама сдержанность и осторожность, когда Гарольд Вильсон в июле 1975 года отбыл в Хельсинки, чтобы подписать Хельсинкские соглашения. В общих чертах речь шла о том, чтобы связать вопрос о нерушимости послевоенных границ в Европе (а соответственно, и о власти коммунистов в Восточной Европе) с недвусмысленным обязательством Советского Союза соблюдать права человека (об этом речь шла в знаменитой третьей части документа). Договор в Хельсинки был подписан. Но на Востоке ничего не происходило особенного. Да, у диссидентов теперь был текст, юридически принуждавший местные власти соблюдать права человека, они могли на него опираться, и всё. Как бы их ни звали: Юрием Орловым в СССР или Вацлавом Гавелом в Чехословакии, они все так же сидели в тюрьмах, они продолжали быть узниками режимов просто за то, что были членами комитетов по соблюдению Хельсинкских соглашений[104]…