За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров

егерю, и ракета застигла его на открытом месте?

Вначале Чуткин растерялся. Надо было хоть чем-то помочь товарищу, а что он мог сделать?

— Счас, счас, ты потерпи, — заторопился он, не зная, за что приняться. Потом, ухватив его под мышки, попробовал тащить, для этого им обоим надо было развернуться головой в другую сторону, Леша громко вскрикнул и сразу как-то обмяк. Мешал рюкзак. Вася скинул его ко всем чертям, подсунулся под Лешу, взвалил на спину, благо был тот легок и податлив, и пополз. Весил Леша едва ли многим больше того «сидора», который пришлось нести Чуткину в начале похода, но тащить его было несравненно труднее. Васе казалось, что он и не ползет, а, задыхаясь, попусту сучит по земле ногами в надежде найти опору. Когда такая опора попадалась, то удавалось на полметра продвинуться. Минут через десять он вспомнил, что не захватил автомат Коверского, пришлось, оставив раненого, возвращаться, искать автомат, тем более, что автомат принадлежал не Леше, а был взят у кого-то только на вылазку.

На глаза попался рюкзак, Вася и его на всякий случай приволок поближе.

До скалы было совсем уже близко, выбери миг затишья, крикни хотя бы вполголоса — и товарищи могли услышать. Но и затишья не было, и кричать не хотелось. Вася чувствовал, что если он снова взвалит Коверского себе на спину, то уже с места не сдвинется. Тогда он расстелил плащ-палатку — благо была она у Леши, свою он оставил на скале, — закатил на нее бесчувственное тело товарища, протолкнул вперед автомат, затем — рюкзак и винтовку, ухватился за угол плащ-палатки и подтащил к себе. Так и продвигался, давно уже потеряв ощущение и времени, и расстояния, радуясь каждому попавшемуся кусочку ровного пространства, по которому плащ-палатка скользила полегче. Он уже ничего не различал. Темные круги бесконечно расплывались перед глазами, лицо саднило от пота, каждый удар сердца больно отдавался в висках.

Со скалы его заметили.

— Чуткин, ты? — услышал он голос Живякова.

— Я, — слабо отозвался Вася.

Двое спустились вниз, подхватили плащ-палатку, ползком быстро утянули ее, а Вася, как бы не веря, что все кончилось, продолжал лежать, и мелкий дождь приятно смывал с лица едкий пот.

— Чуткин, где ты? Скорей! — встревоженно позвал сверху Живяков.

И тут Вася не выдержал, поднялся в рост и зашагал, хромая и пошатываясь, к скале.

Сзади по-прежнему мягко стрекотали автоматы «Суоми», пули с пичужьим посвистом проносились где-то совсем близко, глухо и коротко взлаивали в ответ партизанские «браунинги» и «дегтяри», предостерегающе кричал и матерился Живяков, — но все это теперь словно бы не касалось его, все стало удивительно безразличным, да и шел как будто не он, а кто-то другой, а сам он, опираясь о землю содранными в кровь локтями и коленями, все еще продолжал ползти. Его подняли на скалу, оттащили в затишье.

— Полежи, отдохни пока, — мягко и сочувственно сказал Живяков, опускаясь рядом. — Значит, так и не добрались до харчей?

— Почему не добрались? Добрались… Один рюкзак сняли.

— А где же он? — не поверил Живяков. — Ну-ка, ну-ка, расскажи, парень.

Рассказывать Васе не хотелось, но в тоне отделенного он уловил не то недоверие, не то подозрительность, и это обидело его:

— А я чё — двужильный, чё ли? Ты думаешь, Лешку просто было? Да еще автомат, да винтовка… Сам бы попробовал…

— Ты не ори! Мешок-то, мешок где?

— Там остался.

— Где там?

— Чуть ближе, где Лешку ранило…

— В конце концов ты можешь рассказать толком или нет? — повысил голос Живяков. — Докладывай все по порядку.

Пришлось рассказывать. Живяков слушал, кивал головой, а сам хмурился, сопел и безотрывно смотрел на Чуткина.

— Вот уж воистину говорят, — тяжело вздохнул он, — заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет… А я все ждал, когда же ты, Чуткин, поумнеешь?

— Чё я опять не так сделал? Ты скажи!

— Тебя, Чуткин, я ведь за делом посылал. Не для того, чтоб лишним куском брюхо набить. Это ты хоть взял ли в толк? Ты хоть видел ли, куда Коверского ранили?

— Чё, я слепой, чё ли?

— А ты знаешь, что с такой раной человек уже не жилец? Вот так-то… О живых ты и не думал! Тащил себе мертвеца и наплевать тебе, что без жратвы завтра рее живые не подымутся.

— Бросить надо было, чё ли?

— Зачем бросать? — Живяков помедлил и нашелся — А вот скажи, парень, как бы ты поступил… Вот если бы вас не за жратвой, а, допустим, мост взрывать отправили, и Коверского так же ранили. Ты что же — тоже на задание бы плюнул и потащил бы его назад?

— Сравнил — мост и жратву…

— Какая разница? Задание есть задание. А для нас, может, жратва теперь поважнее любого моста… Попали в такой переплет, что дай бог хоть кому-нибудь в живых остаться. Сам рассуди — выходит, Коверский зря погиб, без пользы, и все из-за того, что ты слюнтяем оказался.

Вася никак не хотел соглашаться с Живяковым; было в рассуждениях отделенного что-то такое, что противно было его представлениям о войне, о долге и товариществе, однако найти какой-то довод и возразить он не мог и оттого чувствовал себя все более виноватым. Вылазка за продуктами стала казаться ему позором.

— Может, там и продуктов-то не было?

— Ты даже это не посмотрел? — удивился Живяков. — Ну, парень, и где ты только вырос таким!

— Я отдохну, сползаю за мешком.

— Куда ты гож. Без тебя сползают. Скажи, где он?

— Туда, наверное, целая борозда осталась.

Живяков ушел, а через несколько минут, ровно в полночь, началась вторая попытка финнов ворваться на высоту.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ПО РАССКАЗУ КОМИССАРА ЯКОВА ЕФИМОВА

(Сегежа, сентябрь 1942 г.)

Еще когда комбриг Григорьев ставил мне задачу, я решил, что возьму с собой третий взвод. И не весь взвод, а человек пятнадцать повыносливей.

Вернувшись в отряд, докладываю о задании командиру, приказываю комвзвода Климакову собрать и подготовить побольше мин, вместе с политруком Врублевским решаем, кто пойдет, кто останется в обороне.

Минут через десять все готово. Люди собраны, двадцать пять мин переданы командиру отделения, который хорошо знаком с минно-подрывным делом. Быстро и скрытно отходим в глубь сопки, выдвигаемся к