Homo cinematographicus, modus visualis - Лев Александрович Наумов

розовых тонах, просто переснятая с экрана (на DVD она не выходила), и я когда ее поставил, просто понял, что не смогу смотреть – там провал изображения, там просто ничего не увидишь. И я ее не пересматривал.

«Господин оформитель» я недавно пересмотрел, она вышла в очень хорошем качестве, не помню, на «Ленфильме» или на «Мосфильме», кто выпускал, с хорошим звуком. Картина, конечно, смешная, я много смеялся, мне страшно не было, но мне было смешно. А «Посвященный»… Даже и не знаю, как сказать…

«Ангел Истребления» должен был называться этот фильм, но нам сообщили, что у Бунюэля, которого мы тогда не видели, есть такая картина. Кто-то сказал из киноманов, что, ребята, давайте, как-нибудь по-другому. Долго мы искали название, я уж не помню даже, какие… Олег много каких-то абсолютно безумных названий предлагал. Но вот сошлись на «Посвященном».

Мы с Гором [Оганесяном, исполнителем главной роли] вращались с одной тусовке поэтической. У меня с Гором были хорошие отношения. Кто привел его на картину – не знаю, по-моему, не я. Может быть, Паша Каплевич.

Это была такая московская богема, я в ней участвовал, читал стихи, там «Клуб поэзии», Гор на чем-то играл… Хороший очень парень, и что потом с ним стало? Он вообще живой?..[140] Слава Богу, что живой, потому что люди из богемы очень быстро…

У Олега было это чутье – у обоих актеров или персонажей очень крупная лепка лица, киногеничная. Но, видите, Авилов вообще отошел, и, фактически, у Авилова-то в кино это чуть ли не единственная роль в «Господине оформителе», действительно заметная. Я видел какие-то странные вещи – клип Анжелики Варум, снятый в Венеции, Авилов играет скрипача на мосту… Но у него было много театральных работ, и играл он в таком стиле Высоцкого, то есть он играл самого себя, но на такой «бычьей жиле» – с хрипом, со стонами, с энергетикой, которой не всегда хватало.

ЛН: А как появился Сергей Курехин, написавший музыку к обоим фильмам?

ЮА: С Курехиным – следующее. Курехин – это всецело Олег. Я знал московскую богему, но питерскую не знал. Я знал тут всех московских писателей, поэтов-концептуалистов, Сергея Летова из музыкантов, вместе выступали кое-когда, Дмитрия Александровича Пригова, многих, а питерскую я не знал. Олег же знал питерскую и, я думаю, что это очень хороший был ход у Олега, пригласить Курехина, попросить его написать музыку к обеим картинам.

Сергей забавный был человек. С «Посвященным» связан такой эпизод. Он сказал: «Юра, ты не можешь написать текст на латыни? Я хочу вставить латинский хорал». Я говорю: «Сергей, я же не знаю латынь». «А ты пиши „от балды“, что придет в голову». Я говорю: «Нет, Сергей, я так не могу. Мне ваши постмодернистские замашки чужды». Он очень был огорчен моим отказом. И что-то такое – какие-то «деусы», «фигеусы» там звучат.

А мне не хотелось в этом участвовать, поскольку уже тогда в воздухе висела некая художественная катастрофа, которая говорила, что через некоторое время все станут концептуалистами, а неконцептуалисты будут приставляться к стенке в худшем случае, а в лучшем – просто подвергаться забвению. Вот это в конце восьмидесятых уже было совершенно ясно. Я очень часто к Дмитрию Александровичу приставал, обличал его. Это было забавно.

Пригов, как все концептуалисты, вытеснял метареалистов[141] и вообще всех, кто работает с какими-то сущностными и духовными вещами. Я как-то спросил Дмитрия Александровича: «А как Вы к „Розе Мира“ относитесь?» Он сказал: «Юра, Юрий Николаевич, я занимаюсь культурой, а внекультурные феномены меня не интересуют». Ну я, естественно, завелся, и как-то в следующий раз он пригласил меня домой, и я схамил ему сильно. Ну, был моложе, я и сейчас подхамливаю.

У него был такой складень сделан, типа церковного. На самом верху был Пушкин. Там написано: «фельдмаршал». Потом – генералы: Толстой, Достоевский, Тургенев, Гоголь. Фельдъегери ниже, уже более мелкие писатели. Я что-то как-то… все это мне показалось опасным, что ли. Хотя он хороший был художник, кстати. Я сказал с юношеским максимализмом: «Дмитрий Александрович, если бы я обладал Вашим мировоззрением, я б уже повесился». А он мне сказал: «Юрий Николаевич, а если бы я Вашим мировоззрением владел, я бы уже утопился». А потом, потом каким-то образом между нами возникли настолько нежные отношения, что, как ни удивительно, присутствие Дмитрия Александровича я чувствую до сих пор. Это очень странно. Он вдруг перед смертью – мы не общались там лет десять – он вдруг ко мне приехал, вот в эту маленькую квартиру, вдруг мы стали говорить с ним. И, вы знаете, это был человек, который, конечно, абсолютно все понимал и владел всем культурным инструментарием, просто он выбрал свой дискурс и делал свою работу по, как бы это точнее сказать, не самопиару, а обживанию всего пространства с помощью себя, с помощью некоего узкого дискурса. Меня это всегда настораживало, я был недоволен. Но потом мне стало все равно, когда явно Дмитрий Александрович вырвался, и похоронили концептуалисты всех метареалистов, и уже читать было абсолютно невозможно, потому что приходила аудитория, которая вот это – «хи-хи-ха-ха», как только серьезный некий текст с языком… У них же язык слабоват, как ни странно. Они вообще «фишку не рубили», публика. Ну, случилось и случилось. Молодец, Дмитрий Александрович!

Зачем это он все делал, я не знаю. Но, видимо, он не мог иначе. Это как «Игрок» Достоевского, он играл в какую-то жизнь, в некую азартную игру. И он был болен, но он изображал дикую энергию, он писал. Мне он говорил, что каждый день, по-моему, должен написать три стихотворения, а то и больше. Ложится он не раньше трех часов ночи, потому что еще занимается живописью. И уже в девяностых годах у него каждая минута была расписана. Вот это Дмитрий Александрович Пригов. Ну, конечно, сгорело сердце, не выдержало. Зачем это? Но вопрос философский, каждый сам для себя отвечает.

Мне не хватает его, мне не хватает его ума, прежде всего. Он был умен, как черт. Но, видите, против лома нет приема. В какой-то степени, о чем я сегодня говорю – это состоялось, и сейчас вы знаете, что будет инновационный центр «Завидово», организует его Марат Гельман. Марат Гельман сделал только что выставку в Перми, по-моему. Я видел некоторые репродукции (к сожалению, сам не был на выставке) и видел хронику. Я увидел такое огромное полотно размером, наверное, с «Боярыню Морозову», такого цвета «вырви глаз»,