Наука Плоского мира. Книга 3. Часы Дарвина - Джек Коэн

Выдающийся эволюционный биолог Стивен Джей Гулд неверно истолковал эту мысль в своей книге «Удивительная жизнь», указав, что если перезапустить эволюцию, то она уже не приведет к людям из-за всех тех мелких бабочек хаоса, определивших ее итог без каких-либо тонких линий причинных связей. Мы с этим не согласны: возможно – даже наверняка, – и не возникло бы таких же приматов, которые спустились бы с деревьев, но аналогичные основные новообразования проявились бы и у представителей новых, других родов. Люди хорошо научились собираться в высокоуровневые группы, проводить аналогии и придумывать метафоры, споря о том, что тетушка Джейни делает сегодня, будет делать завтра или делала двадцать лет назад. Но пытаясь распутать клубок мелких причинных связей, предшествующих какому-либо историческому событию, мы его чересчур упрощаем, потому что такая сложность нам не под силу.

Дело даже не в том, что все причинно-следственные связи существуют на микроскопическом уровне, а мы можем анализировать их лишь в рамках десятков взаимодействующих частиц – при том, что на самом деле они исчисляются миллиардами. Физики начала XX века точно так же говорили нам, что обеденного стола на самом деле нет, на его месте – почти пустое пространство, а понятий вроде «твердый» и «коричневый» в физике просто не существует. Тем хуже для самого такого физика. Неужели он не ел за этим твердым коричневым столом? Для чего был создан его мозг – чтобы заниматься действительно разумными вещами, применимыми в повседневной жизни, твердыми и коричневыми, или же для придумывания странных бессмысленных понятий типа атомов, ядер и им подобных?

Нет, наши мозги прекрасно подходят для высокоуровневых суждений, которые им положено принимать – особенно в мире, полном твердых коричневых столов, дверей, домов, деревьев, из которых их делают, и других людей, которые нам помогают или с которыми мы соревнуемся. Но практически любой мозг дает слабину, когда заходит речь об атомной физике и микромире.

Но вернемся к истории. Мы «осмысливаем» значительные явления вроде Просвещения, демократии в Древней Греции, Тюдоров – но знаем, что если бы мы замечали все их мелкие взаимосвязи, они показались бы бессмысленными на общем фоне. Именно по этой причине исторические романы так нас восхищают, а «Три мушкетера» совсем не повлияли ни на кардинала Ришелье, ни на других важных личностей Франции XVII века. Тем не менее мы получаем огромное удовольствие от историй, в которых значимые события связываются с мотивами и благородством некоторых людей вроде Д’Артаньяна, с которыми мы склонны отождествлять самих себя. Кое-кто из нас интересовался и продолжениями – «Десять лет спустя» и «Двадцать лет спустя», – а Дюма, посчитав, что ему все и так хорошо удается, решил повторить то же самое. Некоторые, однако, считали, что благородство Атоса выглядит слишком напускным, чувство юмора – скучным, а набожность Арамиса с годами утратила убедительность. Первоначальная идея, вклинившись в известную нам историю, была вполне состоятельной и складывалась в яркую историю. Но последовавшие за ней книги, направленные на извлечение прибыли, все сильнее расходились с реальной историей.

Можно привести и превосходный пример обратного утверждения, который отражает картину даже лучше, чем Дюма. «Машина времени» Уэллса, как уже утверждалось, стала настоящей классикой путешествий во времени. Она показала нам огромную панораму от доисторической эпохи до социальных последствий капитализма, которые социалист Уэллс стремился раскритиковать. А потом – охлаждающееся Солнце, больших крабов на пляже после Всемирного потопа… Это прекрасно! Но современное продолжение романа «Корабли времени», написанное Стивеном Бакстером, показывает нам, какими умными станут морлоки, насколько сильно Путешественник увлечен невинной и слегка глуповатой девушкой из расы элоев, живущей в будущем – и отсылающей к Алисе Льюиса Кэрролла.

Это напоминает исторический роман, только в гобелен истории здесь вплетено все сексуальное и низменное. Такие литературные опыты добавляют истории цвета и запаха – таким же образом, каким мы наполняем свои воспоминания, что нам показал Дамасио. По удовольствию, получаемому нами от этого опыта, понятно, как человеческий разум читает историю: в целом – без запаха, в частном – с цветом, в который окрашиваем собственные мелкие воспоминания. То есть исторический роман – это просто вымышленное изображение мелких, интересных событий, чьи причинные связи могли бы, но не влияют на общую картину.

Тогда что это значит? Что время связывает воедино любые изменения или что озорные бабочки несут всю ответственность за крах империй?

Вымышленные условности здесь перестают сочетаться с действительным миром. Волшебники считают время Круглого мира одномерной последовательностью, к которой они имеют доступ в двух измерениях, будто к книге. Повествования ради мы вынуждены также описывать их подобным образом, поскольку только в этом случае наш мозг сочтет все эти исторические истории с тонкими линиями причинных связей уместными. В контексте вымысла выбор у нас невелик. Как бы то ни было, мы хотим рассмотреть природу причинности и свободы воли в «действительной» вселенной, в которой – как мы проясняли на протяжении всей серии «Наука Плоского мира» – нет рассказия. В данном контексте необходимо понимать, что такое простое изображение истории Круглого мира обманчиво. Штаны времени хороши в историях, но с позиции настоящей физики также обманчивы: одно событие не может переместить вас из одной штанины в другую. Даже хуже, нельзя сказать, происходило ли вообще такое событие. Мир таков, пока вас это заботит. В его прошлом никаких «если» не бывает.

Но это не мешает нам размышлять об истории посредством этих «что если» (то есть посредством не фактов, а вымысла по своей природе). Мы все равно можем задаваться вопросами, что случилось бы, если бы, скажем, Линкольн выжил… Но в действительном мире он был убит, и мы не можем запустить модель с этим «если» по-настоящему – мы делаем это лишь мысленно.

С аналогичными трудностями сталкивается и наука. Например, основная проблема тестирования медицинских препаратов заключается в том, что мы не можем одновременно дать и не дать препарат миссис Джонс, чтобы сравнить потом результаты. Нельзя делать это и последовательно: тогда второй раз препарат (не важно, плацебо или настоящее лекарство) будет применен уже на другой миссис Джонс – той, которая уже приняла первый препарат. Поэтому исследователи проводят тесты на больших группах: одним дают лекарства, другим – плацебо, третьим – по два плацебо, а четвертым – по два лекарства.

Истории о путешествиях во времени также проводят что-то вроде испытаний нашего разума: «Что случилось бы, если бы Леонардо да Винчи увидел подводную лодку?» или равнозначный вопрос: «Видел ли Леонардо да Винчи подводную лодку?». В «Науке Плоского мира» и еще более подробно в «Науке Плоского мира 2» мы задавались вопросом, имеют ли те интересные истории, которые мы выдумываем, какое-либо связное объяснение – например, что-нибудь вроде «зла», которое во второй книге олицетворяли эльфы. В какой степени эти понятия соотносятся с действительными правилами действительного мира? Сейчас мы утверждаем, что не можем знать, принесет ли ответ на этот вопрос какую-либо пользу; не знаем даже, существует ли он вообще. И именно по этой причине свобода воли по Деннетту – единственная, которой стоит обладать. Ее отношение к будущему дает каждому из нас возможность предотвращать некоторые мелочи, которых в противном случае нельзя было бы избежать.