Отражение удара - Андрей Воронин

Когда это, наконец, закончилось, и он, обессилев, упал лицом в подушку, она набросила на него одеяло, поцеловала в безволосую макушку и шепнула:

— Спи, родной. Я с тобой, не бойся.

Шинкарев не услышал — он спал.

…Проснувшись, он ощутил странный дискомфорт.

Зверски болела голова, но дело было не только в этом.

Попробовав шевельнуться, он обнаружил, что связан по рукам и ногам бельевой веревкой.

Сон, подумал он и огляделся. Страшный сон…

Алла Петровна сидела на пуфике у его изголовья и смотрела на него страшными, глубоко запавшими глазами, обведенными темными кругами. Посмотрев на жену, он решил, что это точно сон: за одну ночь жена не могла так сильно постареть.

Голова трещала так, что, казалось, вот-вот развалится. Он что-то не мог припомнить, чтобы во сне у него что-нибудь болело. Неужели это было наяву?

— Что случилось? — спросил он. — Кто меня связал?

— Я, — ответила Алла Петровна. Только сейчас он заметил, что шея у нее плотно, в несколько слоев, обернута цветастой косынкой, которую она обычно повязывала поверх бигуди. И голос. Голос у Аллы Петровны был хриплый, как у алкоголички с двадцатилетним стажем.

— Ты что, простудилась? — спросил он просто для того, чтобы не молчать. Лежать перед ней голым и связанным было невыносимо странно… да нет, пожалуй, не странно, а страшно.

— Да, — прохрипела она, медленно, как в кошмарном сне, развязывая косынку. Наконец, косынка, упала, и он увидел на белом, как мрамор, горле темные следы, которые складывались в отчетливый отпечаток пятерни. — Мне пришлось ударить тебя по голове лампой… сильно ударить… и связать. Я боялась, что ты очнешься и…

— Что здесь было?! — крикнул он и сморщился от нестерпимой боли в голове — настольная лампа у них была большая, на увесистой бронзовой подставке.

— Разве ты не видишь? — с какой-то покорной обреченностью спросила она. — Ты изнасиловал меня и пытался задушить. Ты рычал. Ты… ты был не ты.

Шинкарев заплакал. Слезы текли по щекам, и он чувствовал, как намокает подушка, но не мог утереться — руки были связаны.

— Да, — прошептал он, — это был не я.

Она пересела на кровать, погладила его по остаткам волос и стала неумело, дергая и причиняя ему боль, развязывать веревки.

— Я с тобой, — шептала она. — Я тебя не брошу. Я тебя вылечу, хороший мой, любимый Сергей Дмитриевич Шинкарев плакал.

Дождя не было, но он готов был начаться в любую минуту. Тучи шли над крышами микрорайона, как наступающие войска, и их неумолимое движение легко было засечь невооруженным глазом. Они были разными по оттенку и плотности, а когда они вдруг редели, расползаясь в стороны рваными тающими клочьями, в просветах вместо голубизны виднелся все тот же серый цвет, только более светлого оттенка — тучи были многослойными. Москва, как всегда, деловито и бестолково копошилась под этим многослойным сырым одеялом, уже которую сотню лет подряд торопясь во все стороны одновременно и оттого оставаясь на месте, словно гигантских размеров банка с реактивами, внутри которой между молекулами домов метались озабоченные электроны, ионы, протоны и прочая химико-физическая мелочь, сегодня по случаю подступающего дождя поголовно вооруженная зонтами.

Полковник Мещеряков, сильно наклонившись вперед и задрав голову, посмотрел на небо из-под лобового стекла. Он увидел приближающийся дождь огромную, синевато-серую плотную тучу, цельную, как кирпич, без лохмотьев по краям, — от которой вниз, к нагромождению крыш, тянулись широкие косые полосы все того же серого цвета. Где-то уже лило, и Мещерякову вдруг стало интересно, как все это происходит внутри тучи. Про конденсацию, статическое электричество и прочую ерунду он более или менее знал, но вот как все это выглядит на самом деле? Как мельчайшая водяная пыль собирается в капли? На чем они там держатся, прежде чем набухнут, потяжелеют и упадут? Интересное, должно быть, зрелище, подумал полковник. Капли, висящие в воздухе без всякой поддержки…

Точно так же и в жизни, подумал он, откидываясь на спинку сиденья, закуривая и косясь на часы. Вроде бы над тобой не каплет, но молекулы неприятностей носятся в воздухе, собираются вместе, сливаются в один шарик, который постепенно набирает вес и объем, и в один прекрасный день — шлеп! и прямо тебе в лоб. И хорошо, если он один, этот шарик. И потом, кроме дождя, бывает ведь еще и град. А вот как, интересно знать, смерзаются в воздухе градины? Они ведь бывают здоровенными, с голубиное яйцо… Должны бы, по идее, упасть раньше, чем достигнут таких размеров. А?

Мещеряков раздраженно отогнал посторонние мысли, помянув недобрым словом Забродова. Никогда полковник Мещеряков не задумывался о подобных вещах, а когда Забродов начинал приставать к нему со всякой чепухой вроде этой, неизменно посылал приятеля к черту, чтобы не пудрил мозги. А вот теперь и сам туда же.

С кем поведешься, от того и наберешься. Оказывается, сумасшествие действительно заразно.

Забродов не выходил у Мещерякова из головы со вчерашнего дня, когда к нему в кабинет, предварительно договорившись по телефону о встрече, явился этот милицейский майор, фамилия которого наводила на мысли о граненом стакане и всех вытекающих из этой популярной посудины последствиях. Майор интересовался Забродовым, причем интересовался как-то нехорошо, явно с профессиональной точки зрения. Уловив из майорских полунамеков, зачем ему нужен Илларион, Мещеряков хотел вслух обозвать Гранкина дураком, но сдержался: работа, которую должен был проделать майор милиции, чтобы выйти на полковника ГРУ, притом не на какого попало, а именно на того, который был в курсе и мог ему помочь, дураку была явно не под силу.

Конечно, дуракам везет, но ГРУ — это все-таки не та система, которую можно прошибить при помощи слепой удачи. Во всяком случае, Мещеряков привык считать именно так, и раз так, то у Гранкина наверняка были самые серьезные причины искать Забродова, иначе не стоило и огород городить.

Мещеряков позвонил Иллариону, и тот, конечно же, немедленно ответил, а когда трубку взял Гранкин и начал пугать Забродова вертолетами и всероссийским розыском, полковник понял, что майору нужна голова его бывшего подчиненного и лучшего друга действительно до зарезу, и немедленно пожалел о том, что согласился разговаривать с милиционером. Улики уликами, законность законностью, но речь шла о Забродове. Мещеряков вдруг понял, что ему безразлично, убил Илларион кого-нибудь или нет. Даже если и убил, то у него наверняка были на то очень веские причины. Как ни цинично это звучало, Забродов все время кого-нибудь убивал.

Просто он был так устроен, что любая мразь, входя с ним в контакт, рисковала в ближайшее время проснуться в гробу.

Мещеряков понимал, что попытки действовать по официальным каналам ни к чему не приведут. Добро бы еще Илларион продолжал служить — тогда, пожалуй, его вытащили бы и из камеры смертников. А так…