Проект "Лазарь" - Александар Хемон

Дверца шкафа вдруг резко распахивается, тряпье разлетается, и, прежде чем Исидор успевает что-либо сообразить или сказать, внутрь просовывается чья-то рука, хватает его за шиворот, другая рука закрывает ему рот, и его выволакивают наружу. После темноты шкафа свет в комнате режет Исидору глаза; двое незнакомцев тащат его под руки к двери; он висит в воздухе, едва касаясь пола кончиками пальцев. У незнакомцев громадные ручищи — та, что лежит на лице Исидора, закрывает ему всю физиономию — от уха до уха. Исидора обуревает ужас, он хочет крикнуть, вырваться, но слишком уж быстро все происходит. Незнакомцы не произносят ни слова; они поднимают его повыше, так что теперь ноги уже не скребут по полу. Один обращается к нему на немецком:

— Веди себя тихо. Мы поможем тебе отсюда выбраться.

Исидор извивается как уж, тогда другой пинает его коленом в бедро.

— Будешь трепыхаться, изобьем до потери сознания.

Посередине комнаты стоит большой гроб; от смертельного страха Исидор застывает как парализованный.

— Мы тебя сейчас отпустим, но попробуй только пикнуть — дух вышибем.

Исидор покорно расслабляется. Рука, закрывающая лицо, отдергивается, чуть не свернув ему челюсть. Незнакомцы, ослабив хватку, опускают Исидора на пол, но у него подкашиваются ноги, и им приходится его поддерживать. Оба здоровенные, в костюмах и котелках. У одного — аккуратно подстриженные усы. Говорят спокойно, неторопливо.

— Залезай, — усатый указывает на гроб.

— Только после вас, — шепчет Исидор. Мужчины переглядываются, после чего усатый бьет с размаху Исидора в челюсть, и тот теряет сознание.

Придя в себя, Исидор чувствует, как пульсирует в челюсти боль; ему ясно, что он в гробу: пахнет свежими сосновыми досками и мертвечиной. Сверху на нем лежит что-то тяжелое и большое. Гроб куда-то несут, всякий раз, когда он опускается книзу, Исидор окаменевает, от страха он готов поверить, что все это происходит во сне. Сердце у него учащенно бьется; он слышит его стук, чувствует, как оно трепещет в грудной клетке. На том, что давит на него сверху, одежда; щека касается чего-то шерстяного. Исидора осеняет — на нем лежит мертвец, холодный окостеневший труп с похрустывающими от тряски суставами; его щека трется о лодыжку мертвеца! Они собираются похоронить его заживо. Заживо! Он будет умирать в безвоздушной темноте. От ужаса у Исидора бегут мурашки по коже, в голове пусто, он не может шелохнуться, не может вздохнуть. А вдруг он уже умер? — скорее всего, так оно и есть. Но тогда почему он ощущает тяжесть, давящую на грудь? Не-е-е-т, он еще жив.

Гроб перестает покачиваться, вот его тряхнуло в последний раз, а потом днище проскребло по какой-то твердой поверхности; слышен шум мотора и неразборчивые слова. Его везут на кладбище, чтобы заживо похоронить! Исидор пытается пошевелиться — не получается, нет места; пытается крикнуть — изо рта не вылетает ни единого звука. Машина трогается и набирает скорость. Смерть приходит и уносит тебя, и ты ничего не можешь сделать.

Сколько нужно сил, чтобы все это выдержать, не забиться в истерике и не завыть, не выцарапать Шутлеру его лживые глаза, не столкнуть в могилу раввина, того самого ребе Клопштока, который прекрасно знает, кто лежит в гробу. Нужны силы; и вот она, Ольга Авербах, убитая горем сестра Лазаря, стоит на краю могильной ямы, потому что, не будь ее здесь, весь этот спектакль единения развалился бы и ухнул в могилу вместе с комьями земли, о груду которой споткнулся и чуть не свалился в яму ребе Клопшток. От боли голова у Ольги разламывается; наверно, от горя может начаться воспаление мозга.

Накануне его бар-мицвы они вдвоем пошли прогуляться. Лазарь сказал, что хочет поговорить про жизнь. Он всегда ко всему относился не по-детски серьезно. Сказал, что хочет обсудить с Ольгой неясные места из Торы, свою учебу, тему своего завтрашнего выступления перед общиной: «Почему у евреев день начинается на закате?» Но вместо этого они просто гуляли и болтали о всякой чепухе; это был последний день его детства. Зашли в магазин Мандельбаума: Ольга хотела купить брату каких-нибудь сладостей, но господин Мандельбаум сам угостил Лазаря леденцом на палочке. Они уселись на скамейке перед магазином, и Лазарь сосредоточенно и усердно лизал леденец, словно стремился, быстро его прикончив, доказать, что он уже взрослый.

У Ольги наворачиваются на глаза слезы, катятся по щекам, из груди вырывается рыдание. На секунду она опускается на левое колено; от коленки в глине остается вмятина. Таубе помогает ей подняться; она чувствует его крепкие руки у себя на плече и на талии; все вокруг становится нереальным. Она ничего не видит, кроме брата: вот он перед ней, лижет леденец на палочке; над верхней губой у него темный пушок. Ольга повторяет, как заклинание: Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь, Лазарь… будто это слово может вернуть его к жизни. Но Лазарь не воскресает.

Склонив голову, раздавленная горем еврейка рыдала над могилой брата. Наконец-то он обрел покой. Наконец пересек границу, за которой его уже не настигнет ни разрушительное влияние анархизма, ни бредовые идеи борьбы с так называемой социальной несправедливостью. Попрощаться с ним пришли многие уважаемые чикагские евреи: был там и достопочтенный раввин Клопшток, и богатый торговец Мендель; рядом, расправив плечи, стояли Эйхгрин и Лисс, признанные лидеры своих соплеменников. Но кроме известных людей, на похоронах присутствовало множество их безымянных единоверцев; придя на кладбище, они сделали выбор в пользу патриотизма и лояльности, отвергнув кровавый путь анархизма и беззакония. Они пришли не только проводить в последний путь заблудшего Лазаря, но и похоронить раз и навсегда проблемы, угрожающие разъединить их с согражданами-американцами. Но за спиной у них, как напоминание о непреходящем коварстве зла, выстроились угрюмые плакальщики — непримиримые борцы с законом и порядком, не теряющие надежды превратить юного Лазаря в мученика во имя собственных низменных и опасных целей. Среди них — Бен Райтман, основатель «Школы для бродяг» и сожитель Красной Королевы, Эммы Голдман; среди них молодые анархисты с яростно горящими семитскими глазами; тут же рядом какие-то неизвестные, но явно подозрительные личности.

И вот уже прочитан кадиш, уже гроб завален комьями земли, уже принесены соболезнования; у Ольги от изнеможения опять подкосились колени, и она чуть не упала, Таубе заботливо подхватывает ее и ведет к машине. Шутлер догоняет их, стараясь выглядеть дружелюбным и участливым, пристраивается рядом с Ольгой. Уильям П. Миллер не отстает от них ни на шаг, его лицо горит от возбуждения, в руке — блокнот, новые запонки ослепительно сверкают.

Одно то, что исполнение малопонятного торжественного еврейского ритуала почтил своим присутствием первый помощник начальника полиции Шутлер, помогло провести это мероприятие в атмосфере законности и порядка. Благодаря оперативным действиям первого помощника — подчас хватало одного его взгляда — похороны несчастного Лазаря прошли достойно, без возмутительных анархистских выходок. Да будет всем известно, что безжалостная война, которую ведет первый помощник Шутлер против занесенной извне чумы международного анархизма, не сделала его глухим и безучастным к страданиям других. Истинный джентльмен, он подал руку убитой горем еврейке, которая, вне всяких сомнений нуждаясь в отеческой поддержке, оперлась на нее и направилась прочь от вечного пристанища младшего брата, к своей обычной жизни. «Благодарю вас, мистер Шутлер, за вашу доброту и участие», — сказала она, устремив на него свои темные, полные слез глаза. «Давайте вернемся к жизни в мире», — ответил он ей; эти слова могли бы в равной мере быть адресованы всем жителям Чикаго.