Правы все - Паоло Соррентино

– Я не верю! Это какое-то недоразумение. Где мэр Манауса?

Ратто – невозмутимый и вялый, как соня, – отвечает:

– Мэр не пришел. Геморрой замучил. Но вообще он в порядке. Он прислал меня. Никакого недоразумения.

Карл Герман теряет самообладание и швыряет на землю трость из слоновой кости. Я обнаруживаю, что готов ему прислужить, и отправляюсь за тростью. Протягиваю ее Шуману. Он берет. Не взглянув на меня и не сказав «спасибо». Он с вызовом смотрит на Ратто. Ему интересно, до чего готов дойти этот Ратто, не испытывающий к нему ни малейшего уважения.

Я тоже смотрю на Ратто. Теперь мне боязно.

Невозмутимость постепенно исчезает с его сосредоточенной физиономии, он все сильнее хмурит брови, соединившиеся в единую линию. Это меня пугает. Потому что выражение лица Ратто свидетельствует об одном: скоро начнется драка. Упаси Господь! Что вы, нельзя же бить величайшего в мире тенора, равных которому не было тридцать лет. Пора вмешаться.

Я набираюсь смелости:

– Давайте успокоимся. Я уверен, мы что-нибудь придумаем.

Все тщетно, и тут в разговор вступает Белла. Еще больше все усложняя:

– Я хочу поехать домой, Альберто. Немного устала.

Шуман ее уже ненавидит. Как все великие гомосексуалы, он терпеть не может, когда женщины вмешиваются в мужские дела. Он шипит, словно фашистский начальник:

– А это еще кто такая?

Он произносит это с таким презрением, что просто нет сил.

Ратто напрягается. Я думаю, что через секунду рвану, как Меннеа[51]: не хочу присутствовать при трагедии, которая разразится с минуты на минуту, еще больше испортив замечательный вечер.

– Это моя жена, – рычит Ратто.

– Попросите ее больше не разговаривать в моем присутствии, – велит Шуман Ратто и сразу поворачивается к нему боком, почти спиной, демонстрируя враждебность к Белле. Шуман гордо и самонадеянно смотрит вверх. Но не уходит. Он считает, что Белла должна вести себя тихо и не высовываться, а Ратто решит проблему, которая важнее всего: Ратто должен его развлечь. Шуман столько всего повидал в жизни, что его трудно чем-либо удивить.

Но я отвлекся.

Сейчас самое интересное – проследить реакцию Ратто после того, как впервые в истории его семьи кто-то, проявив безумие и полную безответственность, осмелился неуважительно отнестись к его жене. Даже командующий бразильской армией, спрятавшись в бронетранспортере, побоялся бы так поступить. Клянусь. А Шуман сделал это. Словно это обычный и вполне уместный поступок.

Я и сейчас легко могу вообразить Альберто Ратто из Ангри.

Я вижу пастуха, крестьянина, желающего по-своему решить вечную проблему сельского хозяйства и всей жизни: где провести границу.

«По-своему» означает, что Ратто использует анатомию. Поджелудочная железа, печень, гортань, желудок, главные и вспомогательные мышцы – в общем, все внутренности Ратто сжимаются, превращаясь в цельную железобетонную структуру. Внутри его тела раздаются команды и сигналы тревоги. Все кричат: «Ребята, готовьтесь к бою! Нужно сразить врага – немца, артиста, возможно нациста, по фамилии Шуман». Вот что, как мне кажется, происходит в теле у Ратто. Это подтверждают внешние признаки. Глаза сузились, как у хищника. Губы втянулись, рот почти исчез. В общем, если в тот раз он разгромил целый бар, неужели сейчас он не побьет усталого, нездорового и капризного гомосексуала?

Так и есть: Альберто делает шаг веред.

Я зажмуриваюсь и пытаюсь вспомнить молитву – в голове, разумеется, пусто.

И тут события принимают неожиданный оборот. На сцену выходит Белла. Потому что она не только настоящая красавица, она знает жизнь. Белла протягивает изящные пальчики к напряженному предплечью мужа, а потом произносит бархатным голосом, способным остановить толпы возбужденных девственников:

– Альберто, Карл Герман Шуман – великий артист, он может говорить все что хочет. Я помолчу, а ты, пожалуйста, устрой ему незабываемый вечер.

Шуман так и стоит с гордым видом, не поворачиваясь, но даже белая шляпа не может скрыть, что он счастлив. Несчастный гордец так никогда и не догадается, что чудом избежал гибели.

Просто невероятно: жизнь ему спасла Белла.

Я с облегчением выдыхаю, словно только что вырвался из лап смерти.

Ратто сдувается, как воздушный шарик, и мгновенно принимает цивилизованный облик. Для него слова жены – все равно что слова отца. Главы семьи. Он повинуется не раздумывая.

С благодушным и радостным видом он ласково говорит Шуману:

– Мне тут надо решить один рабочий вопрос в самой опасной фавеле. Буду рад вам ее показать, маэстро Шуман.

Живущий в Шумане актер не желает расставаться с рассерженным персонажем, он возмущен:

– Я поеду в фавелу?

А Ратто в ответ:

– Да, маэстро, вы поедете в фавелу, там я вам покажу, где пролегает линия между жизнью и смертью.

И вот что происходит. Шуман задумывается. Потом поворачивается к Ратто. Взирает на него с высоты собственного величия.

Улыбается и говорит устало:

– Да, мне это нравится.

И повисает на шее у Ратто с мрачным, неподражаемым трагизмом.

Как нибелунг.

Потом маэстро Шуман возвращается в реальность и спрашивает испуганно:

– А это не опасно?

Ратто улыбается и ставит точку:

– Я – намного опаснее.

Я вам соврал. Обещал, что больше не буду этого говорить, но повторю еще раз: я хочу жениться на Альберто Ратто.

Сказать «бар» будет преувеличением. Неточностью. Кирпичные стены со штукатуркой, без дверей. Место, где собираются обитатели самой нищей и страшной фа-велы Манауса. На полу – ковер из тараканов, крупных и куда более многочисленных, чем те, с которыми тусуюсь я. Здесь они бездельничают – нищие, неприглядные, как местные жители. Бродят посреди остатков того, что некогда было полом. Испражняются среди осколков уродливой плитки. Разномастной плитки.

Старый холодильник для мороженого больше не работает, мороженого в нем нет. Зато там возлежит тощая, костлявая свинья, неспособная издать ни звука. Еле живая.

Все остальное – грязные остатки былой роскоши. Ножки столика лучше не трогать руками, а то прилипнут. От столешницы осталось две трети. В углу какает голый малыш, тараканы расступаются и отходят. Хозяин бара – мужчина лет шестидесяти, развалился за стойкой, подперев рукой огромную голову. У него что-то с веками: по сравнению с лицом они громадные. Он почти ничего не видит. Но все равно пытается смотреть кое-как прилаженный в углу телевизор, по которому показывают викторину. Экран пересекают беспорядочные линии, в центре – дырка от пули. Похоже на площадь, от которой отходят улицы. Видно плохо. Но можно догадаться, что идет викторина. У хозяина под мышкой блестящая кобура, в ней новый пистолет, на который у него нет разрешения. Он устал, ему ничего не хочется. Нас он не удостаивает даже взглядом.