Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

старая кузина, панна Роза, разделяла его судьбу, голод и проблемы.

Усадебка Зенчевского на самом краю Ольшова, переделанная из хаты, так как была теперь более похожа на хату, чем на шляхетский дом, стояла на пригорке нагой, обведённая плохим забором и окружённая кустарниками карликовых вишен и диких берёз. Загоны для скота и сараи, наполовину разрушенные, опоясывали его вокруг. В общем это жильё представляло образ бедный и заброшенный.

В усадебке сени без пола, справа челядная комната, налево один покой, алтарь и боковушка составляли всё помещение. Несмотря на позднюю ночь и слякоть, в этой бедной хате горел свет… Старый Зенчевский спать не мог, сильно страдал…

а панна Роза сидела при его ложе. Аккуратно тут было, но превыше всяких слов убого и несчастно… вещей мало и бедные. На столике в подсвечнике горела сальная свеча, прикрытая немного со стороны кровати; на кровати было видно только бледное лицо с седой бородой и закрытыми глазами. В ногах на стульчике сидела задумчивая немолодая женщина, истощённая, уставшая, но со спокойным выражением лица. Казалось, что долгое несчастье уже её с собой освоило. На коленях она держала книжку для богослужения, но старик дремал… панна Роза потихоньку молилась.

Вдруг тяжкий вздох вырвался из груди больного; от открыл глаза.

– Что с вами?

Зенчевский повёл вокруг глазами.

– А… я видел сон, моя благодетельница, но странно… странно… Спасибо Богу за сон!

Оба вздохнули.

– Погляди, благодетельница, на часы, время плетётся… поздно ли?

– Восемь, – отвечала панна Роза, приближаясь к серебряным карманным часам на столике.

– Только восемь… я был уверен, что уже около полуночи.

Замолчали… собака во дворе начали сильно лаять… Старец поднял голову и слушал.

Лай собаки начался от порога. Старый Брысь побежал аж до ворот, лая, минуту ещё отзывался, потом вдруг заскулил и умолк, потом как бы радостно пару раз залаял, приближаясь к усадьбе, и всё утихло.

Панна Роза медленно встала и, заинтересованная, вышла в сени. Явно кто-то пришёл – и, должно быть, знакомый, потому что пёс бы его не подпустил. Но в этот час? Кто бы это мог быть? К убогой усадьбе и днём мало кто подходил…

Старец ничего не говорил, но глаза держал открытыми и взгляд его блеснул, точно любопытством каким-то и надеждой. В сенях было темно… пана Роза по хорошо ей известным кирпичам прошла сеньку, полную дождевой воды… двери со двора были закрыты… напротив, в челядной избе горела лучина и старая Прыска, дремля, сидела у кудели. Но она не была одной… её лицо, внезапно разбуженное, выражало испуг, веретенно выпало из рук… перед ней стоял незнакомый мужчина, обёрнутый в плащ, опущенную руку которого лизал Брысь.

Панна Роза равно удивлённая, остолбенела на пороге. Не столь этот путник, сколько нежность к нему собаки, удивила её. Брысь был обычно неумолимым, и никому, особенно ночью, к двери приблизиться не давал – что значило это его снисхождение к чужому человеку. Совсем чужому, потому что панна Роза напрасно в него всматривалась… ей казалось, что видит его первый раз в жизни. Прибывший стоял немой и смешанный.

Бледный отблеск горящей лучины бросил мягкий свет на подвязанное лицо и чёрные огненные глаза.

– Прошу пощения, пани, – отозвался он наконец, давая ей незаметный знак, – я заблудился, везущий меня человек перевернул экипаж… я хотел бы осушиться немного.

На первый звук этого голоса панна Роза уже открыла уста для крика, когда повторный знак, данный ей, сдержал этот признак удивления… но она начала дрожать, опёрлась о дверь и слова долго не могла добыть из уст. Взор её, уставленный на незнакомца, оторопел… Видимо, она сама не знала, что начать… только спустя какое-то время слабым, дрожащим голосом добыла произнесённые слова.

– Мы тут… пане… вдвоём с больным старцем… холодно… Задержитесь, пан… я его спрошу. Сядь, пан… минуту… я пойду.

Говоря это, она заикалась, хотела идти, возвращалась, сама не зная, что делать, заломила руки, смотрела на незнакомца, который упал на лавку и замолчал, опустив голову.

Наконец вышла в сени, и там остановилась ещё, размышляя о том, что делать дальше, и только через какое-то время отворила дверь в покой больного, быстрый взор которого встретил её на пороге. Старик, опёршись на локоть, неспокойный, как бы предчувствуя что-то, глядел в неё как в тучу.

Панна Роза стояла немая.

– Незнакомец… путник… заблудился… просит…

– Знаю, знаю, проводи его сюда, пусть придёт, знаю… – лихорадочно воскликнул старец.

– Знаешь? – спросила удивлённая Роза.

– Знаю… снился… это он. Тихо, пусть придёт, пусть придёт… о, Боже…

Плохо сделалось бедной женщине, едва могла развернуться и выйти, опираясь о стены. Старик весь поднялся, вытянул руки, вздыхал и повторял тихо себе:

– Милосердный Боже… это он… ещё поглядят на него мои глаза. Это он… Но радоваться ли мне? Что за безумие… приговорённый… беглец… о, Боже! Из-за меня… виселица…

Говоря это, он закрыл глаза, но дверь скрипнула, он отбросил быстро руки и вытянул.

– Павел! – воскликнул он, едва увидев фигуру, которая остановилась у порога.

В молчании шибкими шагами незнакомец подбежал к кровати и упал на колени, не говоря ни слова. Руки старца покоились на его плечах, а уста на лбу… и старец начал плакать. Плакали оба, а панна Роза, стоя рядом, заходила сдавленным плачем. Но её забота и сознательность вывели её тотчас назад в челядную комнату, боялась, чтобы Приска не подсмотрела их или не подслушала. Поэтому велела принести огня, хотела приготовить что-нибудь тёплого… но что? В убогой хате было нечем принять путника. Приставили к огню немного молока… были остатки чёрствого хлеба. Успокоенная равнодушием служанки, которая, бормоча, зажигала лучину, та вернулась в комнату старика… Прибывший ещё стоял на коленях у его ложа… оба плакали, невразумительно говоря отрывочные слова.

– Павел! – повторял старец. – Садись, открой лицо, пусть увижу тебя… последний раз глядят на тебя мои глаза… последний. Бог велик… но ты мог подвергаться опасности, чтобы прибыть ко мне.

– Не будем говорить ни о какой опасности, – тихо отпарировал путник, только теперь поздоровавшись с плачущей женщиной, которая поглядывала на него с тревогой и материнской любовью, – не будем говорить… Я привык к борьбе, к бедности и к такой жизни. Ничего мне не станет, отец… Родина звала, приказали идти на родину… я был должен… а, пользуясь этим, пришёл тебя увидеть, обнять, и хоть минуту побыть с тобой.

– О, Боже мой! – воскликнул старик. – Но как же ты сумеешь отсюда выбраться?… Знаешь, как следят, тут тебя знают… тут каждый шаг… это угроза смерти.

– Не имею также причины дорожить своей жизнью, дорогой отец, хоть не боюсь за неё… Научился изгнанием… обманывать самых быстрых, прокрадываться, выскальзывать… и исчезать.

– Но тут… где тебя знают?

– Однако! – усмехнулся путник. – Поговорим лучше о тебе.

– Обо мне? Что же я тебе скажу? Гляди, видишь… доживаю