Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Бавильский

Когда Доменико поджигает себя, Янковский переносит отъезд из Рима на два дня, чтобы вернуться в Баньо-Виньони и пройтись по дну пустого бассейна.

Выходя из парадной роскошного римского отеля, его референт, занявший место Эуджении, с легкостью необычайной обещает обменять ему билет на более поздний, главное – предупредить об этом бюрократов из общества советско-итальянской дружбы. Понятный реверанс Тарковского в сторону совкового чиновничества – единственный след актуальной социалистической жизни в этой картине.

Но теперь оказывается, что для того, чтобы спасти человечество, следует вышивать спиритуальные узоры уже не только поверх совка, но и поверх остатков всей европейской идентичности, дорога которой давно не ведет «к храму», а другого вида высшей духовности ни Кьеркегор, ни Тарковский не знают.

Горчаков, сидя в вестибюле реального отеля Баньо-Виньони, говорит Эуджении, а она – все-таки полноценная аллегория Италии, что для того, чтобы нам понять друг друга, следует отменить все границы, в том числе и государственные.

Интернет отменил расстояния, но ведь и изменил мир до неузнаваемости, непонятно в какую сторону.

Фантомные корчи Горчакова – тоска по стране, «что меня вскормила», но еще и по времени, в котором вырос и стал собой, томительным, страдающим и безбожным.

С большим трудом добравшись до Монтерки («Ностальгия» начинается с густых туманов на тосканских дорогах; туман продолжает преследовать Горчакова и в Баньо-Виньони до самого последнего кадра), персонаж Янковского отказывается идти в монастырь и смотреть «Мадонну дель Прато», так как искусство более не спасает.

Хотя оно, конечно же, по-прежнему повод пуститься в дальний и безнадежный путь, который в конечном счете никуда не приводит: нынешняя темпоральность кружит по кругу как заведенная, пока не оборвется финальными титрами.

Некогда казавшиеся ребусами головокружительной сложности, фильмы Тарковского выглядят теперь такой же архаичной древностью, как проторенессансная живопись: они порождены совсем уже иной цивилизацией, ныне сгинувшей внутри «процесса роста», и той самой исторической имманентности, что не останавливает бег ни на мгновение.

Для того чтобы ныне увидеть творения Тарковского, все эти кинематографические фрески следует постоянно реставрировать, перенося с носителя на носитель, и расшифровывать.

Если верить Стендалю («История итальянского искусства»), видимо, идущему по стопам Вазари, то Сиены не было, а живопись началась во Флоренции. Зато вся из себя сразу такая жизнерадостная и ренессансная.

Искусство Сиены открылось намного позже, уже в ХХ веке, после знаменитой книги Бернарда Беренсона, повлиявшего на мое (наше?) восприятие больше других искусствоведов.

Все восторги Стендаля достались в основном Высокому Возрождению и болонским академикам, от которых нынешний глаз устает больше, чем от чего бы то ни было. И в этом мы такие же заложники своего времени, как Стендаль и Гете – своего: впечатления от картин могут являться таким же памятником истории оптики и мысли, как и конкретные предметы конкретных времен.

Наша всеядность тем не менее служит возвышению Сиены – примитивы кажутся нам, уставшим от равнодушной природы Высокого, рифмующейся для нас с началом гладкописи и академизма, в который оно выродилось, не только особенно стильными, но и повышенно спиритуальными.

С тех пор как Рескин обозначил конец религиозной живописи Венеции (где все случилось вообще-то позже, чем в остальных центрах итальянского гения) 1432 годом, в сознании многих знатоков и любителей искусства истинно подлинное и самое настоящее осталось там, до этой разделительной черты.