Чертополох. Лесовичка - Варвара Шихарева

Ставгар ждал меня за дверью — вначале он просто подставил мне плечо, а потом, после нескольких неловких шагов, и вовсе поднял на руки и понёс через двор к дому.

— Если б я знал, чем для тебя вороженье обернётся, нипочём бы не согласился! — неожиданно заговорил Ставгар. Я, вздрогнув, взглянула на него и, разглядев залёгшую между тёмных бровей складку, попыталась улыбнуться.

— Боги справедливы — они не берут ничего сверх того, что я могу дать… Мне просто надо отдохнуть и выспаться…

Но Ставгар на мою улыбку так и не ответил. Хмурясь, вошёл в дом и, занеся в светёлку, бережно опустил на кровать рядом со сладко спящей Мали.

— Отдыхай, Эрка… А если что понадобится — позови…

Я молча кивнула и, дождавшись, когда за Бжестровом закроется дверь, без сил повалилась на постель. Натянула на себя край одеяла, обняла малышку… И провалилась в сон, точно в бездонный, чёрный омут…

— Я должен уехать… — Слова с трудом прорвались сквозь тяжёлую дрёму, а чьи-то руки уже сжали мою ладонь, надевая на палец тяжёлый ободок. — Теперь кольцо не просто защита, но и залог… Любимая…

Последнее слово окончательно вырвало меня из вязкого полусна — горенку освещали солнечные лучи, а стоящий на коленях возле постели Ставгар поцеловал меня в ладонь. Увидев же, что я проснулась, улыбнулся и, поднявшись, вышел… Я не стала его останавливать — ни к чему резким словом подрезать расправленные крылья и рушить сотворённую защиту. Его ждёт война. А вот после, если Ставгар не отступится, я найду нужные слова…

Затянувшаяся свара с Лаконом почти никак не сказалась на лесной жизни — ну, разве что наведавшийся сборщик податей взял на несколько монет больше обычного, а по осени в лесу не затрубили рога — Владетель, похоже, также ушёл под княжеские знамёна.

Было и ещё одно отличие от прежнего — сельчан то и дело будоражили мутные и непонятные слухи, привезённые с ярмарок Брно и Эргля. Иногда в них мелькало имя Бжестрова — за храбрость и удачливость Владыка приблизил его к себе, а сказители нарекли молодого воина Защитником Крейга… Несколько поспешно, на мой взгляд: Ставгар был ещё слишком молод для такой славы, но я уже успела убедиться, что людская молва не знает границ ни в ненависти, ни в любви, и относилась к таким новостям спокойно, а ещё через некоторое время иное несчастье пригнуло меня к земле.

Лесная лихорадка всегда начинается неожиданно — ещё днём не имеющий и следа нездоровья ребёнок сляжет вдруг к вечеру с диким жаром и головной болью, а дальше ему с каждым часом становится хуже: на теле появляются зудящие пятна, опухает язык и горло, начинаются рвота и бред. Спасения от этой заразы нет, и даже при правильном лечении из трёх заболевших умирают двое, и чем младше дитя, тем вернее роковой исход.

Взрослых же это поветрие почти не касается — да, несколько дней лежат пластом с опухшим горлом, но никогда не умирают, поэтому второе название этого недуга — «детский серп»…

Именно эти слова сорвались с моих губ, когда я в Выселках осмотрела пятилетнюю дочку старосты.

Услыхавший мой вывод глава семьи схватил меня за плечо, точно клещами сжал.

— Да уверена ли ты в том, что говоришь?!

— Да… — Я смотрела на разметавшуюся в бреду девочку и с ужасом думала о своей Мали…

Дальше всё было так, как рассказывала мне прабабка, потерявшая в своё время от такого поветрия сразу двоих малышей. Детям запрещали выходить на улицу и играть меж собою, дома окуривали дымом из лечебных трав, но зараза проникала и сквозь такие преграды — то в одном доме, то в другом появлялись новые больные, а затем и гробы.

Что делала я? Когда меня звали — а звали часто, — неизменно приходила на зов. Отпаивала заболевших малышей травами, ворожила в меру своих скромных сил, пытаясь отогнать от них смерть. Я не скрывала того, что почти бессильна перед этим поветрием, но меня продолжали вызывать к заболевшим — что в Выселках, что в Поляне, когда зараза пришла и зуда.

Мне было страшно за Мали, но и отказать в помощи я не могла, а по возвращении не приближалась к дочери до тех пор, пока не смывала с себя всё наносное в жарко натопленной бане, и тем не менее, несмотря на все предосторожности, Мали заболела…

Я не отходила от неё ни на шаг. Забыв про еду и сон, дежурила около кровати. Окуривала целебным дымом, отпаивала укрепляющими отварами, держа за руку, передавала собственные жизненные силы.

Но этого было слишком мало — моя дочка умирала, а Седобородый не ответил ни на пролитую мною кровь, ни на мольбу забрать мою жизнь вместо жизни дочери: к чему Хозяину Троп было отказываться от того, что и так уже ему принадлежало!..

Мали умерла на десятый день после начала болезни — именно тогда, когда я израсходовала последние крохи из доступного мне колдовства и полностью истощила свои собственные силы. Почему я не ушла вслед за дочкой, мне неведомо и теперь: пытающаяся хоть как-то помочь мне Кветка утверждала, что нашла меня поутру без сознания — я сидела на полу, привалившись к кровати Мали, а уже холодные, закоченевшие пальцы дочери охватывали мою руку. Вдова говорила, что разнять нас с малышкой ей удалось с трудом, а на моей коже остались синяки — так крепко сжимала моё запястье ушедшая в небытие малышка…

Возможно, это действительно было так, но часть событий, последовавших за смертью Мали, я помню очень смутно. Словно это было в каком-то тяжёлом сне: похороны, опустевший дом, давящий на уши тишиною… Брошенная игрушка, при виде которой из моих глаз сами собою начинали литься слёзы… Жуткая бессонница, спасение от которой я находила лишь на могилах дочери и Ирко — прижавшись к земляным холмикам, я ненадолго забывалась в дрёме, остальное же время ходила по дому и двору, словно неприкаянная душа.

Видя такое, Кветка вознамерилась забрать меня к себе — позже вдова созналась, что тогда и она, и Марек с Роско стали всерьёз опасаться за мой рассудок, а пуще того — за то, что я наложу на себя руки, но увести меня с лесного хутора не удалось, а по прошествии ещё какого-то времени окупавшая меня пелена немного спала.

Главным образом это произошло потому, что, оставшись одна, я глушила горе и бессонницу единственным лекарством, которое мне оставалось: непрерывной работой — до новых кровавых мозолей, до почти смертельной усталости. Вставала на заре и возвращалась в кровать лишь тогда, когда на дворе уже темнело. Это помогало, но часто прямо во время дойки коз или иной работы на меня накатывало, и я, бросив всё, бежала в дом и, забившись в каморку, куда Кветка и Марек снесли подальше от моих глаз вещи Мали, прижималась к колыбели и отчаянно, в голос, рыдала… Но этого никто не видел и не слышал, а спустя ещё три месяца я нашла в себе силы появиться в Выселках, а потом и в Поляне.

…Постепенно я снова начинала жить — собирала травы, разговаривала, иногда даже улыбалась. Усыпляла лесным житьём и хлопотами по хозяйству неизбывное горе, а от редких потуг Гордеков добраться до меня, а, следовательно, и до мифического клада, отмахивалась, как от надоевших мух, не придавая им никакого значения. Так было ровно до тех пор, пока вломившийся в мою жизнь кривоплечий амэнский колдун не вырвал мою душу из оцепенения и не разрубил одним махом последние связывающие меня с лесным житьём узлы.