Кольцо императрицы - Михаил Волконский

– Ах, да, – повторил Бестужев, – завтра маскарад в новом театре! Вы будете?

– Я? – как бы даже удивился Косой. – Нет, я не собирался.

– Отчего вы так мало выезжаете? Вам бы нужно больше показываться в обществе.

– У меня и костюма нет, – сказал князь Иван, думая, что этим положит конец настоянию Бестужева, на самом же деле ему просто никуда не хотелось, и он выезжал только на официальные выезды, когда это было прямо необходимо.

– А костюм старого нищего? – подчеркнул Бестужев.

Косой внимательно посмотрел на него. Он уже привык настолько к вице-канцлеру, что сразу мог определить, когда Бестужев шутит или говорит серьезно. На этот раз Алексей Петрович не шутил.

Князь Иван в свое время рассказал ему всю свою историю с кольцом и с письмом, но не рассказал только о Сонюшке, считая это тогда лишним и не желая уже слишком высказывать пред Бестужевым большую болтливость. Теперь он видел, что Алексея Петрович своим напоминанием о «старике нищем» как бы давал понять, что, может быть, найдет для него во время маскарада какое-нибудь дело, словом, ему почему-то нужно, чтобы он там был в костюме нищего.

– Тогда я поеду! – сказал Косой.

– Да, поезжайте и наденьте этот костюм… До свидания!.. – и Бестужев поклонился князю Ивану, отпуская его к себе.

Несмотря на то что до сих пор старания Шетарди направить в пользу Франции политику России решительно не увенчались успехом, он все-таки был то, что называется persona grata[4]при дворе Елисаветы, и в то время, когда другие послы иногда понапрасну добивались аудиенции целыми неделями, он имел всегда открытый доступ во дворец, и на всех празднествах, где появлялась только императрица, был в числе немногих находившихся возле нее лиц. И на маскараде, устроенном в новом театре, Шетарди вместе с Разумовским, Шуваловыми, Михаилом Петровичем Бестужевым, братом вице-канцлера, и Лестоком был в ложе государыни, откуда она смотрела на пеструю толпу двигавшихся и танцевавших внизу пред нею масок.

Императрица была довольна празднествами и то и дело посылала в другие ложи за кем-нибудь из знатных персон, которых желала осчастливить своим разговором. Эти избранные входили в ложу с блаженно сиявшими лицами и выходили из нее почти поминутно, так что находившимся там то и дело приходилось сторониться, чтобы дать им дорогу.

– Ух, жарко, – пройтись бы немного! – сказал на ухо Шетарди Лестоку, пропуская мимо себя старика с орденом Андрея Первозванного.

– Да, жарко, – ответил нарочно громко Лесток. – Отчего же не пройтись? Пойдемте.

И они вышли из ложи.

– Я вас нарочно вызвал, – пояснил Шетарди, как только они очутились в проходе сзади лож, – мне нужно было бы переговорить с вами…

Лесток кивнул головой, сказал «сейчас» и, подойдя к одной из дверей, велел отворить ее.

Они очутились в темной низенькой аванложе с уютным диванчиком, куда слабо, сквозь проделанное в самой ложе окно в зал, пробивались шум и свет этого зала.

– Ну, здесь нас никто не увидит и не услышит, – сказал Лесток, – и мы можем говорить спокойно… Ну, как дела?

Шетарди уселся, не торопясь, на диванчик и положил ногу на ногу, как человек, который делает все не торопясь и, главное, знает то, что делает.

– Не особенно хорошо, поэтому я и хотел переговорить с вами серьезно. До сих пор мы ничего не могли добиться, теперь же, с приездом Нолькена, нужно будет действовать решительно. Ведь это – почти последнее средство. Война для Швеции – сказать между нами – чистая пагуба, а между тем, если Нолькен уедет отсюда ни с чем, то, пожалуй, союзникам Франции придется сложить оружие. И я не понимаю, как государыня не может или не хочет вникнуть в положение и пользу европейских дел. Пока Австрия имеет хоть какую-нибудь силу, Франция не может первенствовать. Для пользы Европы необходимо, чтобы эта страна была ослаблена настолько, чтобы не мешала свободному развитию французского государства.

– Мне странно одно, – заговорил Лесток, в свою очередь, – каким образом теперь, при русском правлении в России, ничего не выходит из наших стараний. Ну, прежде правили тут немцы, их сочувствие к австрийскому двору и нелюбовь ко всему французскому понятны, но теперь ума не приложу. Как не видеть, что это тормозит дело развития?

Оба они говорили совершенно искренне, для них обоих Франция была первою страною мира, говорившей на языке, которым только и можно было беседовать в гостиных, обладавшей литературой, которую только и мог читать порядочный человек, она была страною, откуда шли люди, правила приличий и уменья жить, новые покрои кафтанов и дамских нарядов, и в ней была мировая столица – Париж. Они оба совершенно искренне верили, что Франция должна была единственно первенствовать, и в этом заключались «европейские интересы», о которых они заботились. О том, что у полуварварской, чуждой им и совершенно незнакомой России могли быть свои собственные интересы и национальная политика, они даже и не думали и, вероятно, очень удивились бы наивности того, кто попытался бы объяснить им это. Если Россия не хотела оставаться в Азии, а участвовать в семье европейских народов (и к этому они относились с улыбкой), то она должна была способствовать развитию Франции, думать только о ней, а никак уже не о себе…

– Прежний канцлер Остерман, – заговорил опять Шетарди на слова Лестока, – был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли. Теперешний же вице-канцлер положительно полусумасшедший…

Лесток улыбнулся.

– Я никогда не был высокого мнения о его уме, – перебил он, – я думал, что он, по крайней мере, будет послушен, но вышло не то…

– Не то, совершенно не то, – повторил Шетарди, – и я боюсь, что и теперь, с приездом Нолькена, он что-нибудь напортит.

– Ну, по-моему, бояться его нечего! Все-таки это – человек ограниченный и ленивый, а потому мало что делающий, а если и делающий что-нибудь, то в силу предрассудков, которыми только и руководится. Знаете, я даже думаю, что он – трус.

– Кто бы он ни был, во всяком случае, он нам помеха и нужно избавиться от него во что бы то ни стало.

Лесток задумался.

– Да, но это трудно, – сказал он. – Как я ни старался, как ни следил за ним, ничего нельзя подметить.

– Если нельзя ничего подметить, то можно предположить и действовать так, будто владеешь уже истиной. Мы уже предположили, что он получает пенсию от австрийского двора.

– Да, – подхватил Лесток, – и после отправленных к нему подметных писем он стал то краснеть, то бледнеть при упоминании о генерале Ботта. Сама государыня заметила это и сказала мне.

– Ну, вот видите ли!.. Значит, можно найти и еще что-нибудь для окончательного его низложения, и найти как можно скорее, потому что время дорого, пока Нолькен здесь.