Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы - Анц ИМ

место де-факто. Её использование сводилось к запретам на языческие книги и гонения на их авторов, а также к запретам на апокрифы и еретические писания и опять же гонения — на их сочинителей (обычно путём сожжения).

Так, известно, что «назидательное» сожжение сочинений еретиков предусматривалось уже решениями Халкидонского, Никейского и других стародавних вселенских соборов церкви, во исполнение которых уничтожались труды Евтихия, Ария, Нестория и целого ряда других талантливых писателей и мыслителей, не согласных с поучениями Христа и с его «твёрдыми» последователями.

Книги «своих» богословов и ортодоксов предназначались для прочтения лишь служителями культа, а не прихожанами, что также представляло собою своеобразное запрещение — для верующих. В церковных и монастырских библиотеках, там, где книги выкладывались для ознакомления и для работы над их текстами, их крепили цепями к столам, кафедрам и пюпитрам.

Понятно, в таких условиях ниоткуда не могли появиться и требования запрета цензуры. Само это слово по отношению к конфессии христианства начали употреблять вскоре после того же 1650 года, когда богословский факультет Парижского университета попытался оспорить право на изобретение столь значимого института обуздания интеллектуального плюрализма, заявив, что католичество ранее всех, уже почти двести предыдущих лет пользовалось таким «правом».

Здесь небезынтересно также указать на разновидность цензуры в виде института шутовства при дворах правителей прошлого. Шут (а в его роли приходилось бывать «домашним» философам, литераторам и проч.) мог буквально изничтожать правдой того, кому служил, и она была самой настоящей; но это позволялось только ему, обладавшему по выражению Паркинсона, привилегией — своего рода дипломатической неприкосновенностью.

Другие подданные находились в таких условиях подчинения (запрета), при которых им надо было «воспринимать» правду исключительно молча и лишь как «шутовскую»; не могло быть и речи о том, чтобы она становилась основой хотя бы каких неподконтрольных сюзерену суждений, намерений или действий придворных или — кого угодно, разумеется, в пределах территорий, на которые распространялась власть сюзерена.

В конечном счёте этим достигалась немалая «польза». Поскольку правда шута была хорошо известна всем, правитель имел возможность по ней «определять» степень преданности к себе окружающих, разгадывать, откуда могли исходить возмущения; а подданные оберегались от «игры с огнём».

При очевидном большом разбросе функций, которыми цензура в разные эпохи наделялась как понятие, работа по формулированию дефиниции для неё, если она, такая работа, где-то и проводилась, была обречена оставаться безрезультатной.

Прибавьте сюда то, что, как правовое требование последних столетий, двухсловная грамматическая конструкция «запрет цензуры» представляет из себя такой редкий в лингвистике оборот, где для прояснения сути прибегают к её запутыванию: второе слово и без первого обозначает ограничивание, запрет; но — не лишнее и первое, поскольку запрещением стараются предотвратить резко осуждаемое в обществах запретительство в интеллектуальной человеческой деятельности — в политических целях.

Это — серьёзный повод рассматривать цензуру как предмет, по отношению к которому должно возникать активное сомнение: то ли она есть, за что мы её принимаем? Спорное, если опять же иметь в виду её запрет в России, заметно прежде всего по основному закону нашего государства, где запрет зафиксирован в его ч.5 ст.29.

Есть веская причина повнимательнее вглядеться в это место в правовом акте, поскольку здесь же прописана гарантия для свободы массовой информации, и она, эта гарантия, уложена в одном пункте, рядом со словами о запрещении цензуры, причём не после, а — до них. Не правда ли, явная наводка, вроде как обязывающая считать, что второе выводится из первого и в охранение этого первого?

Да ещё нельзя не учитывать и уже отмечавшегося нами несообразного в сроке введения конституции РФ в действие — вдогонку закону о СМИ.

При таких особенностях норма из основного закона воспринимается ощутимо текучей, зыбкой, неотчётливой, «нездорово-набухшей», что, как мы знаем и с чем вынуждены соглашаться, есть её недостаточность и, стало быть, слабость.

Не выражается ли в этом её своеобразная «уступчивость» — перед более мощным воздействием необходимого? Того, перед чем должна сникнуть также и норма о запрете цензуры из закона РФ о СМИ.

Ситуация складывается двойственная, если не сказать опасная. Редакции, студии, сайты и проч. оказываются не в полной мере защищены от посягательств на их права, связанные с запретом цензуры, что значит также и — на свободу массовой информации вместе с гарантиями для этой свободы.

Этим, хотя в большинстве и скрытно, пользуются государственные органы и формальные структуры, их служители и представители, да в том же практически постоянно уличаются и неформальные структуры, а также — частные лица.

Ими накоплен немалый опыт «воздействия» (в их прагматических, «внутренних» и прочих интересах или — из амбиций) на тематику СМИ и на творчество отдельных журналистов или простых авторов.

Жизнь показывает, что искоренить такое воздействие не удаётся никаким образом, поскольку изобретаются всё новые способы, как «обойти» СМИ и их актив. Также печально и то, что при больших количествах подобных отстранений от государственного правового поля не представляется возможным каждый раз наказывать виновных, — они искусно и едва ли не всегда уходят от ответственности. Само наказание за игнорирование запрета цензуры нигде не декларируется как неотвратимое.

Вот пример, когда отход от правового поля представлен не только не заслуживающим судебного преследования, а и вообще — внимания или какой бы то ни было реакции:

…Константин Эрнст и Олег Добродеев были вызваны в Кремль. Руководитель президентской администрации Волошин и его заместитель Сурков устроили телебоссам трёпку за полный провал пропагандистской работы. …Мол, вы пропагандируете Путина совсем как Леонида Ильича (Брежнева — бывшего генерального секретаря центрального комитета коммунистической партии Советского Союза. — А. И.) Ещё немного — и информационные программы будут вызывать у телезрителей… — и т. д.

(Газета «Московский комсомолец», номер от 23.05.2002 г. — Фрагмент приводится с сокращениями).

С подобной практикой хорошо знакомы и в других странах:

Как и любой бывший американский госслужащий высшего ранга, Тэлботт должен был отдать рукопись своих мемуаров на цензурирование по месту своей старой работы. …цензоры (безусловно, — не подзаконные. — А. И.) работали над книгой не покладая рук. Все самые пикантные моменты были безжалостно вымараны.

(Газета «Московский комсомолец», № от 23.05.2002 г. — Цитата приводится с сокращением. — В публикации имелись в виду из- данные воспоминания Тэлботта о чудаковатом поведении Ельцина при его встречах в «неформальной» обстановке с Клинтоном, когда оба они были президентами — соответственно России и США).

По-настоящему проводниками и стражами цензуры надо бы считать всевозможные пресс-центры и службы для контактов с общественностью и с СМИ. В законах функции их не раскрыты совершенно, и они там упоминаются только в простой назывной форме,