Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы - Анц ИМ

агентства тогда никто, разумеется, не мог претендовать на какое-то материальное возмещение за выполнение каждым пустой черновой работы.

В условиях, когда в огромном по территории государстве агентство являлось монополистом в поставках официальной массовой информации прежде всего для «верхов» (как «своих», так и зарубежных), подобный стиль выглядел явным позором для страны, и не случайно ещё за десятилетия до известной теперь лишь немногим и то преимущественно по документам перестройки и новейшего (последнего) её этапа советский режим вынужден был сделать уступку мировому сообществу в виде созданного в альтернативу, «параллельного» информационного учреждения с ориентацией его работы на заграницу — Агентство печати «Новости» (АПН).

Понятно, что административное «очищение» и прямая цензура не могли обойти и его, да, собственно, и всех производителей массовой информации в СССР и странах, где практиковалась государственная цензура.

Надо ли говорить, что «бесценный» опыт такого манипулирования ею годен к использованию и в наши дни?

Возвращаясь к замечаниям о всеобщей как бы паралитической немоте перед умолчаниями о роли пресс-центров и образований, им аналогичных, скажем (не считаясь даже с возможными резкими осуждениями), что если у кого восприятие этого феномена вылилось бы в искреннее негодование, то, вопреки всему, надо бы поостеречься столь благородного чувства, пусть бы его выразил не какой-то отдельный человек, а целая массовая общественная или политическая организация.

Умолчания (даже самые «простые»), как мы все хорошо знаем, часто говорят о многом. Здесь они указывают на существование в нашем бытии той его части, которая остаётся вне воздействия государственными законами. И не потому только, что законы не всегда сработаны как нужно. — Обессиленным предстаёт публичное право в целом.

Перед нами тот причудливый образец «уступки», на которую вынуждено идти публичное право перед лицом права естественного, общечеловеческого. К цензуре и к запрету цензуры у них, оказывается, есть общий «интерес».

Сокрытие функций и «аналитической» деятельности пресс-центров можно в принципе рассматривать не более как заурядное явление в том смысле, что по нормам естественного права запрету должен подвергаться «запрет цензуры». То самое, о чём, обойдясь без углубленного рассмотрения проблемы, с долей глухой догадки и своей несомненной правоты высказалась главный редактор телеканала RT Симоньян (см. выше).

Такой оборот не может не идти вразрез применению государственного права.

Теперь цензура уже по форме как элементарное массовое недеяние прямо исходит от потребителей, имеющих дело с любой информацией, не только с массовой, а ещё и — с поступками и поведением людей или групп людей.

Частью в том даёт о себе знать усталость потребителей информации от ненужных им «чужих» мнений; или близкое к тому понимание, что и без таких мнений, без этих оставляемых как бы взаперти в учреждениях сведений, в обществах имеется её переизбыток; не исключено также сочувствие хозяевам пресс-образований ввиду необходимости для них отгребания в сторону или оставления у себя сведений, возможно, и в самом деле мало что значащих для общественности или даже чреватых для восприятия ею; что-то, по всей вероятности, должно учитываться ещё, притом всякий раз — неотчётливо, без какого-то вселенского спора или апеллирования к оглашению и согласию.

Ясно, что при таком подходе мы имеем добровольное, непроизвольное, никем практически не осознаваемое выражение воли. Итогом будет опять же неосознаваемый и ничем и никем не ограниченный «договор» на умолчание. Причём по известной причине ничьей конкретной «вины» здесь нет.

Разумеется, с помощью законов провозглашать запрет в таком виде и в таком отличии от государственного стандарта значило бы компрометировать публичное право. И как раз в этом месте, словно в эстафете, на свою дистанцию выходит право естественное. А с ним уже всё проще: не надо изыскивать формулировки дефиниций и содержанию отдельных положений, обозначать масштабы нормированного их воздействия, сроки или периоды применения и т. д.

Как будто по какой-то закономерности сами общества, а за ними и все на нашей планете, при поддержке в том числе и СМИ (с тех пор как те стали фактором повседневной жизни), увлечены некоей таинственной и неудержимой любовью к цензуре.

Которую, цензуру, как уже говорилось, в массе воспринимают гораздо шире, чем о ней записано в законах о средствах массовой информации и в конституциях.

И раз такая мощная любовь к ней, что называется, налицо и о ней, возможно, никто в мире ещё не прознал, то не была ли бы оправданной хотя бы робкая попытка в ней объясниться?

Здесь каждому из нас свобода слова и плюрализм не могут не показаться худосочными, блеклыми отражениями наших восторженных о них представлений, если только попробовать «опереться» на них в точности таким же образом, как это может быть допущено нашим здорово одемокраченным (условно будем считать — незамутнённым), «прогрессивным» пониманием.

Утром ваша референт-секретарь, когда вы появляетесь в своей приёмной, вопреки тому, что она всегда предельно корректна, вежлива и к вам неизменно доброжелательна, на ваше приветствие «Доброе утро, миссис!» вместо привычного: «Доброе утро, сэр!» вдруг вам говорит: «Вы, право, старый хрыч и дурак. Мне противно слышать, как вы обращаетесь ко мне, как замужней женщине или вдове, зная, что мужа у меня нет и ещё не было. Да, вам невдомёк, насколько такое грубое отношение оскорбительно для меня. Я вас презираю, и то же, скажу вам, вызывают ваши издёвки над другими молодыми девушками. Не дождёмся, когда сам чёрт уберёт вас отсюда!»

Когда бы такое хотя бы раз позволила секретарь только ваша, можно бы заподозрить, что у неё не всё в порядке с этикой или она действительно в силу каких-то особенных причин очень болезненно настроена против вас и вашей приевшейся ей иронии. Но — такому, скорее всего, вообще не случиться, тем более в одно утро и сразу в десяти, в ста, в тысяче, во многих тысячах приёмных. Не будет этого множества и завтра, и в последующие дни, месяцы, годы.

И утверждать обратное не возьмётся никто.

Здесь проявляется такая любовь к цензуре из арсеналов естественного права, которая взлелеяна и насыщена ярким ореолом личного человеческого достоинства: «Я никогда не скажу вслух и в глаза своему боссу того, что о нём думаю и знаю; иначе я потеряю работу или в оплате работы».

Ваша референт, как видим, забыла о себе, допустив непростительную вербальную оплошность. И ваше доверие к ней вряд ли останется прежним.

Кажущаяся простой «индивидуальная» любовь к цензуре, как нетрудно заметить, возникает под влиянием страха — чувства естественного и неподвластного никакому запрету. Есть тут и ещё более важный момент.

Мы не поддаёмся искушению открыто (гласно) или в носителях — в записях выражать всё