Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

Я быстро зыркнул на несчастного подвижника, на заполненный монахами зал, острое сочувствие пронзило сердце. Старшие братья поступают абсолютно верно, Целлестрину здесь не место. По множеству причин, среди которых гибель монахов не самая важная.

Он погибнет, мелькнула мысль. Эта бедная овца погибнет не от мирской неустроенности, а от того ужаса, что натворила. Он будет терзать себя раскаянием, чувство вины будет жечь его изнутри, пока не умрет от переполнившей его горечи и страдания.

Аббат оглядел всех запавшими глазами из-под мохнатых бровей, вскинул руку, широкий рукав соскользнул до плеча, обнажив руку почти такую же высохшую, как правая у Гарнеца.

— Сегодня у нас скорбный день, — проговорил он слабым голосом, но заполнившим собой весь зал. — Мы удаляем из своих рядов брата Целлестрина, что был излишне ревностен в аскетизме… чем навлек на монастырь и живущих в нем братьев беду. И да будет это для остальных примером и предостережением!

Кроссбрин кивнул здоровякам в черных рясах, что поддерживают Целлестрина, тот едва стоит на ногах, и те вывели его вперед.

Отец Мальбрах, как елемозинарий, вышел вперед с увесистой котомкой и умело надел ее Целлестрину на спину, деловито выворачивая ему вялые и безжизненные, как у куклы, руки.

— Готово, — сказал он.

Я слушал последние ритуальные слова изгнания, в груди нарастают злость и тоска, нельзя же вот так отправлять человека на верную смерть, заставил себя шагнуть вперед, в голове пронеслась ослепительная мысль: а оно мне надо, не мое же дело, не стоит портить отношения с руководством, но как будто и не я, а нечто из меня сказало громко, стараясь придать голосу максимум смирения и кротости:

— Как паладин и единственный здесь представитель паладинства, хочу… а также имею полное право добавить…

Приор нахмурился и что-то быстро шепнул отцу Мальбраху, я ощутил, что сейчас меня прервут и выпрут, дескать, не мое собачье дело, это внутреннее дело Храма, и сказал еще громче:

— …хочу добавить, что настоятель монастыря и его совет поступили абсолютно правильно и справедливо!..

Отец Мальбрах остановился с его поднятой для шага ногой, как охотничий пес, повернул голову к приору. Тот кивком велел ему погодить, речь этого заезжего паладина явно хвалебная, такое прерывать грех.

— Есть Устав, — продолжил я громко и вдохновенно, стараясь, чтобы меня не просто слушали, но и проникались, — есть Правила, которые были приняты после тщательнейшего разбора каждого слова, каждого момента, после чего папа римский утвердил Устав, и тот стал непреложным законом, на страже которого стоят аббат Бенедарий, приор Кроссбрин… и другие старшие братья.

Кроссбрин расслабил напряженные мышцы лица, на глазах превращаясь из приготовившегося к прыжку голодного хищного волка в… не овцу, конечно, а в волка сытого и довольного.

— Такое случалось, — сказал я, — случается и еще долго будет случаться!.. Первым был изгнан наш прародитель Адам, ему пришлось покинуть безмятежную жизнь в раю и окунуться в ужаснувшую сперва жизнь за его пределами. Однако он нашел в себе силы выжить и обустраивать дикую землю, постепенно превращая ее в цветущий сад, подобие рая… Вторым был изгнан самим Адамом неистовый Каин, убивший брата и положивший начало всем убийствам на земле. Но Каин не погиб в еще более диких землях, а сумел выжить, дать начало великим племенам и народам, первым основал города и создал то, что называем цивилизацией. Все мы дети Адама, но все мы и дети Каина, хотим того или не хотим, и от Каина в нас намного больше, чем от тихого благочестивого Сифа…

Весь зал, заполненный монахами от стены до стены, превратился в один распахнутый рот, все смотрят с вытаращенными глазами, но и горящими в непонятном… вообще-то мне понятном, восторге глазами.

Аббат нахмурился, смотрит строго, но я вижу на его лице понимание, зато приор снова начал беспокойно подергиваться. Старшие братья за их спинами смотрят бесстрастно, мне даже показалось, что большинство думает о своем, каждого из них оторвали от важного дела ради всего лишь ритуала.

Я повернулся к Целлестрину. Он поднял голову и смотрит на меня с испугом и надеждой.

— Целлестрин! — сказал я. — Ты понимаешь, что тебе повезло?

Он проговорил хрипло и с душевною болью:

— Повезло? Меня изгоняют…

— Создатель, — заверил я, — посылает тяжкие испытания тем, на кого рассчитывает! Остальные ему просто неинтересны. Величайшее испытание мужества — потерпеть поражение и не пасть духом. А ты даже не потерпел поражение!

— Брат паладин?

Я сказал с подъемом:

— Это изгнание — дорога к твоей настоящей славе! Только там, в подлинном жестоком мире, который мы должны облагородить и превратить в Божий Сад, ты и покажешь свою настоящую мощь… если выдержишь испытание несправедливостями жизни.

Он прижал руки к груди.

— Брат паладин!

— Помни, — сказал я торжественно, — тебя не изгоняют, а отпускают… Отпускают в мир. Даже, можно сказать, направляют… ну, неофициально. Не афишируя. Как Создатель послал Адама, далеко послал, но подано было так, будто выгнал… Но мы-то знаем! Мы смотрим, что получилось из этого изгнания, и потому прозреваем великую мудрость Творца, который тоже якобы изгнал… ну да, изгнал!.. Так что тебе оказаны великая честь и доверие. Ибо ты показал себя в монастыре, покажешь и в миру.

Отец Хайгелорх быстро зыркнул на меня, сказал Целлестрину:

— А про то, что случилось… Будь ты занят мирскими делами и мирскими заботами, ты бы никогда не выпустил из себя темную часть.

Отец Леклерк добавил, как он обычно делал, проясняя мысли слишком уж возвышенного Хайгелорха:

— Да, как брат паладин речет, это не наказание, как ты думаешь и как могут подумать некоторые. Да, это доверие! И осознание твоей силы, которая на открытых просторах совершит больше великих дел, чем взаперти.

Отец Хайгелорх сказал житейским тоном:

— В мирской жизни и так простые люди каждый день выпускают из себя темноту каждый день… Но понемногу. На жену накричит иной, собаку пнет, с соседом полается, а здесь от тебя требовалось слишком много.

Хайгелорха прервать не решился даже Кроссбрин, все-таки претендент на кресло настоятеля, вдруг да победит, потому Кроссбрин молчал и лишь теребил серебряный крест на груди.

К Целлестрину начали подходить, осмелев, монахи, одни просто кланялись и крестили его, другие обнимали, хлопали по плечам и спине, сняли с его спины суму, дескать, еще натрет себе ею спину, а пока они помогут донести хотя бы до ворот.

Отец Хайгелорх проводил взглядом провожающих, целая толпа двинулась с Целлестрином, затем развернулся и совсем не старческой походкой направился ко мне, за ним еще несколько священников, как за лордом верные вассалы.

Я насторожился, но на лице изобразил предельное смирение и предельную кротость, все мы, дескать, белые овечки.