Чудские копи - Сергей Алексеев

Национальный ансамбль все еще стоял на площадке в ожидании высокого гостя и отчаянно тосковал, хотя подъемник уже работал. Разум старого оперативника был настолько взбудоражен, что ему сначала и в голову не пришло попросить нож у бойкой шорской певуньи, но как-то случайно он встретился с ней взглядом и знаком отозвал ее в сторону.

– Вот мой паспорт, в залог, – сказал он. – Дайте мне ваш талисман. Завтра я верну.

Она смотрела хитроватым раскосым взглядом и размышляла.

– Хорошо, могу оставить вам часы. – Он оттянул рукав. – Это очень дорогие часы.

Видимо, в часах она ничего не понимала, потому что глянула на них и сказала, потупившись:

– Нет, паспорт надежнее.

Спускаясь вниз, он еще раз тщательно осмотрел нож, и его поразительная схожесть с тем, что остался лежать на гранитной глыбе, лишь добавила едкого возбуждения.

Но более ошеломляющая новость поджидала начальника службы безопасности по возвращении в Новокузнецк. Нигде более не показываясь, он приехал в криминалистическую лабораторию, сдал отобранные пробы на экспресс-анализ и зашел к эксперту по холодному оружию – старику, который был уже на пенсии, когда Абатуров носил лейтенантские погоны. Дедуля надел очки с резинкой, повертел нож в руках, попробовал пальцем лезвие и даже понюхал. Он был настолько старым и морщинистым, что чувства уже никак не отражались на лице.

– Ну что сказать... Это женский нож.

– Почему женский?

– Духами пахнет и румянами.

– А если серьезно?

Старик надел на глаз лупу ювелира, поглядел рукоять, лезвие, после чего позвенел склянками, что-то покапал на лезвие и опять посмотрел. И все медленно, нудно, с молчаливым сопением. Затем долго листал какие-то пыльные папки с рисунками и схемами, но, что-то вспомнив, достал с полки альбом с фотографиями и еще четверть часа листал и сопел.

– Тебе это зачем? – спросил наконец. – По какой надобности?

– По острой, – сказал Абатуров.

– Ну, тогда это ископаемый нож, археологический материал.

– Да ладно!..

– Уж не новодел, так точно. Подобные абразивы, на которых сделана заточка, не используют лет двести. Можно, конечно, попортить музейную вещицу и провести спектрографический анализ. Да думаю, смысла нет. И так скажу: типичный рядовой засапожник пятнадцатого–шестнадцатого веков. Заточка, форма лезвия, материал – все совпадает...

– Как это – засапожник?

– Такие ножи за голенищем носили, в ножнах. Только вот сохранность смущает. Будто и в земле не лежал...

– Он и не лежал, – подтвердил Абатуров, испытывая новый прилив едкого, будоражащего сознание чувства.

Однако и это еще было не все. Спустя два часа он получил результаты экспертизы, и вот они-то уже напоминали кислоту, которой был сожжен ушкуйник: кровь, взятая с места убийства на Зеленой, была идентична той, что смыли с ног и выскребли из-под ногтей Балащука.

Но главное, как показал анализ, по составу, группе и прочим показателям, оба образца исследуемой крови принадлежат самому Балащуку!

А эти три миллиметра пылеобразной массы, составляющей отпечаток человеческого тела на плите, оказались и в самом деле человеческим прахом. Причем образованным без следов воздействия какого-либо химреагента; напротив, подчеркивалось нормальное истлевание человеческого тела примерно за пятьсот лет пребывания на открытом, богатом кислородом воздухе.

Абатуров мелко тряс седой головой, стараясь прогнать наваждение. Никогда ранее он не испытывал подобных чувств, вызванных даже не самими невероятными фактами, а теми тремя миллиметрами праха, которые остаются от человека. И если еще вычесть из них значительный объем истлевшей одежды, то получается вообще ничего...

Была еще надежда на анализ ДНК и на то, что криминалисты что-то перепутали, но она казалась сейчас настолько призрачной, что уже не могла послужить щелочью и остановить начавшуюся реакцию распада...

Он никогда в жизни не смотрел так долго и так глубоко другому, тем более чужому, человеку в глаза, и потому сам на какое-то время стал полуслепым.

Перескочив забор больницы, он поначалу двигался чуть ли не на ощупь и бежать, прятаться не собирался, да и физически бы сделать этого не смог, поскольку испытывал необычное состояние путника, только что прошедшего длинную и тяжелую дорогу. Он брел, спотыкаясь, и с восхищением думал, что это так захватывающе интересно – глядеть в глаза прямо и не отрываясь. Ему даже хотелось остановиться и, собрав редких прохожих, немедленно призвать их смотреть друг другу в глаза! Смотреть и молчать. Тогда люди откроются друг перед другом, не сказав ни единого слова, расскажут о всех, самых тайных мыслях и желаниях, и желания эти непременно исполнятся. И в мире больше не останется ни зла, ни зависти, ни ненависти!

Ему бы следовало побыстрее удалиться, пока не началась облава, но, одержимый этими чужими, продиктованными Айдорой мыслями и очарованный, он брел не торопясь, к тому же ботинки без шнурков все время спадывали, и на неровностях подворачивались ноги. И как человек, только что совершивший открытие, задним умом думал, что завтра же, когда он придет в офис компании, немедленно выдаст всем своим сотрудникам и помощникам инструкцию, обязательную к исполнению...

Проветрился и проморгался он примерно через полчаса, но и то перед взором, словно черные дыры, все еще стояли влажно-блестящие зеницы Эвелины Даниловны...

Едва ориентируясь на ночных улицах, Балащук вышел на остановку, к Заводскому мосту и, не задумываясь, сел в первый попавшийся автобус. И только тут постепенно пришел в себя и стал соображать самостоятельно, то есть думать так, как всегда, сам по себе, без какого-либо вмешательства. Но заметил одну странную особенность, которой прежде не было: при одном воспоминании об Айдоре, она в тот час как бы возвращалась к нему и бесплотно существовала где-то совсем рядом, почти осязаемо. Глеб даже не гадал, отчего это происходит, воспринимал как данность, и, думая о ней, он параллельно стал осмысливать положение, в котором очутился.

Команда, с которой он работал, хоть и состояла из бывших силовиков, по-прежнему оставалась очень сильной и влиятельной, и потому только Казанцев скрипел зубами, но ничего поделать не мог. И чтобы управлять этими людьми, Глеб умышленно унижал их, иногда откровенно издевался, невзирая на разницу в возрасте, поскольку еще не знал таинства, как можно легко и надежно сдружиться, сродниться с ними – всего лишь посмотрев друг другу в глаза. Пока все было в порядке, они терпели, хотя наверняка каждый из них откладывал в тайную копилку монеты обиды и даже ненависти.

И теперь эта же сила и влиятельность, помноженная на накопления, оборачивалась против него. Один только факт, что его вероломно сдали в больницу, однозначно говорил о перевороте: сейчас они попытаются отнять бизнес и пойдут на любой беспредел. Противостоять им мог сейчас только один человек – Казанцев, однако сдаваться на милость бывшего свояка Балащук был не готов. Но как броться за свою компанию, кого позвать на помощь, к какому третейскому судье обратиться, он сейчас сообразить не мог. Все, что раньше грело разум, возбуждало спортивный азарт и ярость, еще было живо, щемило самолюбие и даже кровоточило, но както тупо, словно заглыхающая боль, когда вырвут зуб.