Два брата - Бен Элтон

— Видал? — Отто мрачно взглянул на брата. — Ты понимаешь, что происходит? Нас перемалывают. Надо что-то делать.

— Я делаю, — ответил Пауль.

— Что? Учишься?

— Да. Учусь.

— Ха! И что проку? Евреи всегда учились. Учиться, учиться, учиться! Мама беспрестанно талдычит. На фига? Какая выгода? На хрен учебу. Мечтаешь стать юристом? Смехота! Какой нам толк от законов? Законом нас и уделывают. И потом, евреям запрещено быть юристами. И прочая достойная работа не для нас. Ты кончишь высокообразованным нищим!

— Вот что я тебе скажу. Когда я отсюда уеду, неважно куда — в Палестину, Лондон или Тимбукту, я буду готов. Смогу предложить свои знания. Прекрасно, что ты тягаешь тяжести и ходишь с ножом в кармане, но их всех не перебьешь. Нужен план.

Пауль хотел бы продолжить лекцию, однако он сидел на полу, спиной привалившись к кровати, с которой свесились длинные голые ноги Дагмар. Обнаженная плоть любимой была так близко, что даже аналитический мозг не мог сосредоточиться ни на чем ином.

— Ненавижу школу! — Дагмар дрыгнула ногой и досадливо пошевелила пальцами. — А теперь еще нас отсадили.

Пауль не слушал. Он созерцал милые крашеные ноготки и изящные лодыжки. Отто тоже уставился.

Обоим жутко хотелось расцеловать эти ножки.

— Я и две другие еврейки позорно жмемся друг к другу, — сказала Дагмар, в кои-то веки не заметив сногсшибательного впечатления, производимого на братьев любой ее оголенной частью. — Раньше мы даже не дружили. Эти девочки на бесплатном обучении. Бывало, я свысока на них поглядывала. Смешно. Теперь так смотрят на меня.

— Лично мне плевать, что нас рассадили. — Не выдержав убийственного воздействия темно-красных ноготков, Пауль отъехал от края кровати. — Ну и что? Я прихожу работать, а не трепаться. Хрен-то с ними. Если по приказу они со мной раздружились, значит, паршивые друзья. Нечего о них и думать.

Дагмар скинула ноги с кровати, две пары глаз жадно следили за каждым ее движением. Из прикроватной тумбочки она достала пачку сигарет.

— Черт, ты смолишь одну за другой! — сказал Пауль. — Мать не учует?

— Учует, ну и что? Раньше я ее слушалась, но после папы все стало по-другому. Я даже не проветриваю. Вообще-то я думаю, ей все равно.

Мальчики кивнули, хотя не очень поняли. Отца отправили в концлагерь, что, конечно, сильно сказалось на их семейной жизни, однако нисколько не уменьшило маминого главенства. Наверное, потому, что в их доме Фрида всегда была главнее Вольфганга.

Дагмар угостила братьев сигаретами:

— Французские. «Житан». Присылает француженка, с которой я переписываюсь.

Втроем молча покурили.

— Наверное, я сделаю, как ты, Отт, — с внезапной злостью сказала Дагмар. — Брошу школу. Ненавижу ее. Все на меня так смотрят. Словно я больная или калека. Многие пытаются быть добренькими, но это еще хуже. Я несчастный ребенок с неизлечимой еврейской болезнью. И потом, там он. Всюду, везде.

— Кто?

— Ну он. Этот человек. В каждом классе его портрет. Пучится как псих ненормальный. Хотя он и есть псих. Он убил папу. И не разрешает мне плавать. Чего он взъелся? Какая ему разница, плаваю я или нет?

Дагмар яростно затянулась, чтобы опять не расплакаться.

Пауль и Отто переглянулись, не в силах помочь ей в несчастье.

— Не бросай школу, — мягко сказал Пауль. — Не дай им тебя одолеть.

— Фигня, бросай! — фыркнул Отто. — Пошли их всех. Чего сидеть и слушать, как они распевают «Хорста Весселя»? Я знаю, почему Паули такой зубрила. Чтобы писать тебе дурацкие письма на латыни. Думает, шибко умный!

— Гад! — опешил Пауль. — Ты рылся в моей тетради!

— Да. Вот уж мура! Pulchra es amo te. Я глянул в словаре. Ты так прекрасна, Даг, и он тебя любит! Oculi tui sicut vasa pretiosa — твои глаза как самоцветы! Ха-ха! Просто хрень собачья!

От ярости багровый, Пауль вскочил и сжал кулаки:

— Сволочь ты, Отт!

— Сам сволочь! — Отто соскочил с розово-золотого пуфика, на который только что сел, и принял боксерскую стойку.

— Здесь не драться, мальчики! — крикнула Дагмар. Лицо ее озарила слабая улыбка — соперничество близнецов за ее благосклонность всегда немного воодушевляло. — Вы такие неуклюжие здоровяки, все тут разломаете. И потом, Отт, мне нравятся письма на латыни.

— Я хотел сделать для тебя что-нибудь непростое, — оправдывался Пауль, пунцовый от смущения. — Чтобы ты поняла, как я старался, и впечатлилась.

— Ты бы высек письмо на Бранденбургских воротах, — пробурчал Отто. — Вот уж непросто.

— Я впечатлена, Пауль, — сказала Дагмар. — Обожаю твои письма. Кроме того, приходится учить уроки, чтобы их прочесть. Подруги не верят, что один мой парень пишет мне на латыни… А другой посвящает песни.

— Что? — вскинулся Пауль. — Отт сочиняет для тебя песни?

— А ты не знал? — ухмыльнулась Дагмар. — Очень милые.

— Вот гад ползучий! Когда ж ты успел?

— Пока ты протирал штаны в школе, дружище.

— Значит, он без меня к тебе таскается и наяривает песни?

— Ну, всего пару раз, — стыдливо призналась Дагмар.

— Понял? — возликовал Отто. — Зубрила не всегда самый умный.

— Не ревнуй, Паули, — успокоила Дагмар. — Ты же знаешь, я люблю вас обоих.

— А ты знаешь, что когда-нибудь придется выбирать, — выпалил Пауль. — Мы уже сто раз тебе говорили.

— Единственное, в чем я с ним согласен, Даг. Когда-нибудь придется выбрать.

— Наверное, я предпочту того, кто увезет меня отсюда, — сказала Дагмар.

Она вроде бы шутила, но в этой шутке была немалая доля истины. Мысль о том, как выжить, надолго никого из них не покидала.

— Я тебя увезу, Даг, — твердо сказал Пауль.

— Нет, я тебя увезу.

— Так что? — засмеялась Дагмар. — Похоже, мы уедем втроем. Здорово, правда?

Вольфганг не сгинул в нацистской неволе.

Концлагеря, спешно созданные в первом угаре власти штурмовиков, еще не стали фабриками смерти, в которые превратятся под началом СС. Как и предрекал Пауль, Вольфганг вернулся.

— Олимпиада! — осклабился часовой, выпуская группу зэков, которые приковыляли, прихромали и почти что приползли к деревянным воротам с колючей проволокой. — В глазах мира надо выглядеть пригоже, точно? Глядишь, из вас соберут команду для эстафеты.

Изможденные скелеты, ковылявшие на относительную свободу, оценили шутку. Здоровье всякого, кто около года провел под опекой СА и все же уцелел, было безнадежно подорвано, и Вольфганг не был исключением. Голодная диета, тяжкий труд и воздействие химикалий крепко его подкосили. Мучил ревматизм, печень и почки были ни к черту; вдобавок он подцепил туберкулез. Последнее означало, что, несколько минут поиграв на любимой трубе, Вольфганг начинал задыхаться.