Отцы - Антон Гау

петляя между почти одинаковыми зданиями областной больницы, пока, наконец, не нашла главный корпус. Автомат стоял в самом центре, но добыть бахилы было не так просто, потому что он принимал только пятирублевые монеты, которых у бедной девушки, естественно, не оказалось. Ей пришлось выходить за территорию больницы и, купив в ларьке шоколадку, получить на сдачу вожделенные пятаки.

И вот она опять с парой синих бахил у массивной железной двери бледно-желтого корпуса. Не то, чтобы Оля хотела надеть эти предохраняющие от грязи изделия бабушке на голову. Вовсе нет. Но ярость за бесцельно потраченные полчаса конвульсивно била изнутри, пытаясь вырваться наружу сплавом резких выражений и градом ударов тонких девичьих рук по затертому оргстеклу.

– Чего так долго ходила? Вон, могла использованные из урны взять. Иди в гардероб.

И только многолетнее воспитание Кирилла Евгеньевича заставило её ответить на это одним лишь кивком головы.

Шурша злополучными бахилами, она неторопливо поднималась по лестнице. Калейдоскоп вопросов бешеным колесом крутился в ее голове: «С чего начать? Как себя вести? Зачем вообще я сюда иду?» Наконец, Оля поднялась на четвертый этаж.

По-видимому, строители хоть как-то пытались создать радужное настроение в этом грустном месте на выделенные им скудные средства и разбавили бледно-жёлтую фасадную краску ярким оранжевым колером. Получилось даже очень ничего – эдакие насыщенные всполохи заходящего южного солнца на тусклых стенах больничного коридора.

Девушка подошла к столику дежурной медсестры и показала пропуск. Та молча указала ей на палату в конце коридора.

Затертая латунная ручка резко повернулась, и крашеная дверь вывернула наизнанку свое белое нутро, безжалостно избитое колесами каталок. Явление дышащей весенней свежестью женской красоты сразу же по-особенному озарило пропитанное болезнетворными микробами пространство одиночной палаты. Никита, наполовину закованный в гипс, с трудом приподнял голову.

– Здравствуй, Оля.

– Здравствуй.

Висящие на белой стене огромные квадратные часы отстукивали эхо секунд в поблекшем пластмассовом корпусе.

– Ты… – сказал Никита обессилившим голосом, – пришла меня добить?

– Нет, куда ещё больше. В отличие от тебя, подлость и трусливая месть – не мои методы общения с людьми.

– Зачем ты так. Я просто хотел вас напугать.

Оля некоторое время рассматривала радужки серо-зеленых глаз Никиты, перескакивая с одного на другой через вздувшийся мост его поцарапанного носа.

– Убить ты нас хотел. Я ещё в ту ночь поняла, что ты за человек. Когда Олег, папин друг, тебя один раз ударил, ты сразу слился и оставил меня одну.

Глаза Никиты зло сузились.

– Так вот, этот Олег хочет поговорить с наездником, который пытался убить его сына и дочь друга. Он еще не знает, что это был ты.

– Я всё могу доказать! Я не специально! Просто потерял контроль над управлением… – свободная от гипса рука Никиты судорожно теребила смятую простынь.

– Кстати, – сказала Оля, задумчиво глядя на вздрагивающую руку Никиты, – у следователя по твоему делу сложилась мнение, что на идеально прямой дороге попытаться два раза впечатать людей в бетонный забор можно только по предварительному умыслу. Мой тебе совет – переводись в другую больницу, в другой город, на другую планету, и не появляйся здесь больше. Я не хочу тебя видеть, и не хочу, чтобы ты сидел в тюрьме из-за своей глупости. Прощай.

– Спасибо. И… до встречи, Оля! Я… я стану другим человеком и… мы всё равно будем вместе.

Полуобернувшись, Оля окинула взглядом распластанное на кровати тело:

– Это – очень навряд ли. Прощай, Никита.

Обшарпанная белая дверь захлопнулась, а латунная ручка взлетела чуть выше горизонта, подобно разводному питерскому мосту. Всё кончено, теперь они по разные стороны реки.

«Да, символично», – подумал Никита. С трудом оторвав взгляд от двери, он потянулся к телефону на тумбочке, набрал номер и громко выдохнул.

– Привет, пап!

– Привет, сынок! Как ты себя чувствуешь?

– Пап, я сейчас не об этом. У меня две просьбы: во-первых, помоги перевести меня из этой больницы в калужскую к Василию Анисимовичу; во-вторых, я хочу отслужить в армии.

– Первую просьбу выполню, – ответил отец после длительной паузы, – насчет второй поговорим после твоей полной реабилитации. Мы заедем с мамой вечером, тогда поподробней всё и обсудим. Пока, сын.

– Пока, пап.

Глава 23 Начало

За две недели назойливого больничного лечения Олег впервые оказался один. Не то, чтобы кто-то нарушал предписанный ему после инсульта покой, но по-настоящему в покое его никто не оставлял.

Привезя его утром домой, Оксана заручилась обещанием, что с ним всё будет хорошо, и умчалась на другой конец города покупать какие-то мудрёные китайские травы. Олег разулся и пошел вдоль по коридору. Он миллион раз ходил по этому маршруту, но теперь всё вокруг будто приобрело новые грани: блеклые обои, как оказалось, были покрыты красивым растительным орнаментов сдержанных пастельных тонов. На столе под зеркалом стояла ваза с огромным букетом тюльпанов. В прошлом Олег воспринимал такие украшательства как блажь Оксаны, теперь же он видел в этом приветствие любящей его женщины. Олег остановился у комнаты сына. Появившаяся здесь два года назад желтая строительная табличка "Не влезай – убьет!" куда-то исчезла. Олег тихонько толкнул дверь. В комнате все вещи были аккуратно разложены, вечно работающий компьютер выключен, а кровать аккуратно заправлена. У окна сиял свежей синей краской прикрученный к стене турник. Олег несколько раз медленно кивнул, как бы одобряя увиденные изменения, и двинулся дальше. В спальне всё было по-старому. На широкой кровати лежал его любимый спортивный костюм. Олег переоделся и, по обыкновению, босиком прошел на кухню. Он заварил себе чай и уселся на табурет, с облегчением прислонившись к стене.

Растущий за окном клён время от времени аритмично царапал по стеклу ветками с нежно-зелеными листьями в просвечивающихся на солнце прожилках.

Зачем-то ему снова была дана эта жизнь. Может быть, для того, чтобы заново встретить и полюбить свою жену, вспомнить и вновь пережить рождение сына и поделиться с этим большим уже человечком своим миром.

На лице Олега появилась улыбка. Казалось, он начал осознавать смысл несуществующей реальности эшеровской картины, уже много лет весящей на их кухне. Бесполезно пытаться понять то, что заведомо лишено всякого смысла. И тратить свою жизнь на то, чтобы совместить несовместимое. Надо делать то, что говорит Бог.

Олег встал, сдёрнул картину со стены и застыл в нерешительности, глядя на шахматные фигурки, пытающиеся бодро держаться на вывернутой реальности черно-белого поля. Сколько раз это деформированное отображение мира не давало ему покоя, напоминая прошлую жизнь. Он улыбнулся, быстрым движением разломал рамку и вытащил глянцевый постер. Как в детстве, руки сами