Дорогая Лав, я тебя ненавижу - Элия Гринвуд

ни звука, просто показывает на стены, потолки и мебель.

Каждый квадратный дюйм стен и потолка увешан фотографиями его и нас до аварии.

Каждый. Квадратный. Дюйм.

Одни из них – полароидные снимки, другие – проявленные фотографии, и все они рассказывают историю. Первая фотография, которую я заметила, была сделана в день моего рождения. У мамы начались схватки во время одной из самых важных папиных гонок. Он примчался в больницу так быстро, как только смог, но все равно опоздал.

Я уже была здесь. Он, все еще в гоночном костюме, стоит у маминой больничной койки и показывает большой палец вверх. Она, держа меня на руках, выглядит измученной.

Счастливой.

Следующая фотография сделана в тот день, когда папа взял нас с Эшли на рыбалку, мне было семь. Все выходные не было рыбы, а Эшли упала в воду, пытаясь поймать бабочку. О, и меня столько раз жалили пчелы, что я не могла пошевелиться без слез целую неделю. Помню, он настоял на том, чтобы мы сфотографировали единственную рыбу, которую поймали перед отъездом. Она была маленькой.

И в итоге мы отпустили ее сразу после того, как сфотографировались.

На снимке Эшли промокла с ног до головы, я выгляжу как клубничное поле благодаря рою разъяренных пчел, а папа держит крошечную рыбку в воздухе.

Худшая поездка всех времен, верно?

И все же… это мое самое любимое воспоминание о нем.

Я обвожу комнату пристальным взглядом. Здесь нет ни одной вещи, которая бы не принадлежала моему отцу. Она сохранила его старый письменный стол, отвратительное компьютерное кресло с леопардовым принтом, которое папа нашел на улице, когда был восемнадцатилетним парнем без гроша в кармане.

Она сохранила все, вплоть до нашего последнего воспоминания о нем.

Последней фотографии.

Мама сделала ее за десять минут до аварии. Он держит нас в воздухе, Эш на одной руке, я на другой. Мы смеемся, как будто завтра не наступит. Чего мы не знали – так это того, что именно из-за этого момента завтра не наступит.

Во всяком случае, для папы.

– По-твоему, это похоже на то, что я забыла его? – мамин голос такой слабый, такой хрупкий, что я удивляюсь, как трагически сломленная женщина, стоящая передо мной, могла казаться целой все эти годы.

Но когда она опускается, упираясь коленями в деревянный пол, и плачет, уткнувшись в ладони, я понимаю…

Она никогда не была целой.

Она просто казалась такой.

Раньше я никогда не была близка с мамой. Какое-то время я не могла поверить, что у нас общая ДНК, но сейчас, глядя на нее, я вижу себя. Плачущей в одиночестве в машине у источников, пока пишу письмо.

Я хочу обнять ее, но Эшли опережает меня, опускаясь на пол и обхватывая ее. Мама тянется к одежде Эшли, в отчаянии сжимая в кулаке ткань. Сестра смотрит на меня снизу вверх, кивком указывая присоединиться к ним.

У меня трясутся руки, когда я устраиваюсь рядом с мамой. Ее дочери прижались к ней по бокам. Едва я обхватываю ее правый бок, она начинает выть, рыдая.

– Мне так жаль, девочки. Я думала… – всхлип, – я думала, что защищаю вас. – Она отводит руки от лица и смотрит на меня заплаканными глазами. – Особенно тебя, Авина. Я не знала, что сказать тебе после того, как ты… Господи, ты была такой крошечной. – Она закрывает рот ладонью, как будто ей невыносима эта мысль. – Когда я нашла тебя плачущей на его коленях… Моя малышка, лежащая на теле своего папы, я просто… почувствовала, что подвела тебя как мать. Я должна была защищать тебя

Она снова разражается рыданиями.

Единственная разница в том, что я тоже плачу.

Я беру ее за руку и переплетаю наши пальцы.

– Я хотела заставить тебя забыть. Я пыталась вести себя как ни в чем не бывало, чтобы тебя, как меня, не преследовала смерть Курта всю оставшуюся жизнь, но вместо этого я заклеймила тебя воспоминанием. Запретив тебе говорить о нем, я лишь заставила больше думать об этом. И я не могла даже прикоснуться к тебе или обнять тебя, не разрыдавшись, как ребенок. Боже, мне так жаль.

– Все в порядке, мам, – шепчу я, слова ранят горло, как горсть шипов розы.

– Нет, не в порядке, дорогая. Я знала, что тебе больше всего нужна помощь, и оттолкнула тебя, потому что я… я даже не могла помочь себе, – ее пальцы тянутся к моему лицу, и у меня перехватывает дыхание от этого ласкового жеста. Я не могу вспомнить, когда она в последний раз прикасалась ко мне вот так. – Боль от потери любви всей моей жизни поглотила меня, я не понимала, что мои девочки оплакивают потерю своего отца, и я прошу прощения. У вас обеих.

Раньше я никогда этого не понимала…

Но понимаю теперь. Родители – не супергерои. Не сверхлюди. Они просто люди, которые делают все, что в их силах, совершают ошибки, получают пинок под зад и ползут, пока снова не смогут подняться. Мы с сестрой смотрим друг другу в глаза, один взгляд – вместо тысячи слов. Эш кивает, давая понять, что пора зарыть топор войны, и я освобождаюсь от бремени, которое носила с собой целую вечность.

– Мы прощаем тебя, мама, – хриплю я, бросаясь в ее объятья. Эш, мама и я остаемся на полу, обнимаясь некоторое время. Мы плачем, извиняемся и снова плачем.

– Я люблю вас. Мои прекрасные девочки, – шепчет мама.

Эш плачет слишком сильно, чтобы что-то ответить, поэтому я беру инициативу в свои руки и произношу три коротких слова, которые мы не говорили друг другу девять лет.

– Я люблю тебя, мама.

19

Авина

Ксавье больше не писал мне после нашего поцелуя.

В его защиту скажу, что я действительно бросила его, чтобы найти Эшли, не говоря уже о том, что сначала заблокировала, а потом разблокировала его номер в течение нескольких часов, но монстр тревоги, питающийся моей неуверенностью, просто не мог удержаться, чтобы не заморочить мне голову.

Что, если я ужасно целуюсь?

Что, если он все-таки понял, что я не в его вкусе?

Что, если после этого мы больше никогда не будем разговаривать?

Достаточно сказать, что мне потребовалось немало мужества и вся моя храбрость, чтобы написать ему первой на следующий день.

Я сидела в своей машине, припаркованной всего в нескольких минутах от Университета Дьюка, в ожидании собеседования на получение стипендии. Так