Американский альбом - Селим Исаакович Ялкут

тайну легче придумать или вообразить, но она реальна. Вот пример, трогательный до слез.

Кротость ангельская, и печаль, и нечто еще. Какой-то английский памятник, без достаточных аргументов, просто первое, что пришло в голову. Потому что сразу весь Диккенс. Можно не согласиться тем более, что сам Диккенс помнится слабо. Лишь общее ощущение – незащищенности, униженной добродетели, стоического упорства. И счастливый конец. В книге конец выглядит перспективнее, чем на кладбище. Лучше не спорить. Книга хороша тем, что способна вместить страсти человеческие, и оставить впереди свободное место для жизни…

Памятник стоит у дороги. С прижатой к груди пальмовой ветвью. Босая. На пороге другого мира женщины сбрасывают обувь. Лицо с выражением. Держится еще крепко, но пошатнулась… готова упасть. Или раскланивается на аплодисменты?.. Кому? Только подпись APPLЕВY. Думайте, что хотите. Неудивительно, что мы разошлись во мнениях. Мне хотелось, чтобы актриса. Певица. Смерть от чахотки и безутешной любви… Цветы повсюду… Сломанный веер… Опустевшая клетка от канарейки… Ира больше доверяла здравому смыслу. Верующая, монашка, благотворительница, светлое, безгрешное существо – так у Иры получалось… Цветы, конечно, и там, и тут в огромном количестве… В перечне Смисоновского института памятник не значится. Предельная скупость информации, анонимность. Так было задумано, не оставлять ничего в миру, нам – досужим зевакам. Лишь сам образ. Дверь неслышно затворилась. Пусть так, другого предложить нечего. Заодно и мы, кто разделяет волнующие свойства этого места, – положительные величины.

Странно, на первый взгляд, но так получается…

Есть памятники времен Гражданской войны в Америке. Вообще, девятнадцатый век представлен лучше всего. Для досужего наблюдателя важна ретроспектива – трамплин в прошлое. Здесь на кладбище покоятся северяне, пережившие войну, умершие в своей постели. Генеральские могилы выделены, как достопримечательность. Есть чины пониже – офицеры, добровольцы. Нельзя уклониться от исполнения долга. Это про здешних обитателей… А на кладбищах Теннесси, Миссисипи, Каролины, Техаса лежат южане. Вместе – одна страна. Тяжелая ноша истории.

Есть могила молодого авиатора из эскадрильи Лафайета, погибшего в воздушном бою над Францией. Первая мировая война. Этот – точно доброволец. Уильям Фолкнер так летал, ему повезло больше. Кажется, солдатам, погибшим в битве, не хватило любви. Не любви урывками, а сполна, рассчитанной на долгую жизнь. Время поторопило. Адмирал Нельсон, умирая на палубе корабля в разгар Трафальгарской битвы, просил адъютанта поцеловать его в губы. Он хотел уйти с этим ощущением. Возможно, он рассчитывал и дальше им пользоваться.

И вот еще, склепы. Кладбищенские мастодонты. Теснятся на главной аллее, заползают на холм, как стадо слонов, бредущих через саванну в сезон засухи. Сами, как живые. Так задумано. Стоит заглянуть, сквозь фигурную дверь и загорается волшебный фонарь. Светящееся окно в стене. Дневной свет, не свеча, не электричество. Витраж. Видение. Окно в другой мир. Они уже там. Мы пока здесь. Манящий сигнал.

Каждому видится свое. Фильм Однажды в Америке. Эпоха романтических гангстеров. Америке – сравнительно молодой стране не хватает эпоса, Робин Гудов, Дубровских, безземельных рыцарей, бедных, но амбициозных. Приходится довольствоваться обаятельными мафиози. Честными бандитами, если добраться до сути. В единстве несочитаемого – своя романтика, моральный кодекс. Хотя бы так. Те знают жизнь не понаслышке, не позволят обидеть беззащитную красавицу или горемыку труженика. Их удел – одиночество. В склепе таким самое место. Внутри чисто, опрятно, в жару прохладно, никто не беспокоит, можно побыть одному среди надписей на стенах и постаментах. Вспомнить славное прошлое. Пиф-паф. Музыка негромкая, проникновенно печальная. Дверь, как на средневековом баптистерии. Бронза или чеканка – больших денег стоит. За долгую память не жаль.

У каждого подросшего за столетия кладбища есть свой эпицентр, главная достопримечательность. Время так распорядилось. Здесь – мемориал Кловер Хупер Адамс.

Муж Кловер Генри Адамс был одной из наиболее значительных фигур политической жизни Вашингтона. Но и сама Кловер – «совершенный Вольтер в юбке» как назвал ее писатель Генри Джеймс, была яркой личностью. Жили в центре города, снимали особняк, пока строили собственный. И не дождались. Кловер впала в депрессию после смерти отца, с которым была душевно близка и находилась в постоянной переписке. Она увлекалась фотографией, экспериментировала и однажды (6 декабря 1885 года) выпила ядовитый раствор, цианиды использовались тогда для обработки фотоматериалов.

После смерти жены Генри Адамс несколько лет жил в Европе, но перед этим заказал памятник Кловер известному американскому скульптору (авторы мемориала: скульптор Август Сент – Годенс, архитектор Стэнфорд Вайт). Нужно полагать, он не ограничивал создателей в поисках и выборе решения. Памятник перед нами, за плотной стеной мемориальной растительности.

Мемориал Кловер Хупер Адамс

Сам Генри Адамс жил еще долго (умер в 80 лет в Вашингтоне, похоронен рядом с женой). От третьего лица он написал собственную биографию «Воспитание Генри Адамса». Книга стала американской классикой. Вот, что касается этого монумента:

Вернувшись в Вашингтон, он сразу же отправился на кладбище Рок-Крик, чтобы взглянуть на заказанное им Сент-Годенсу бронзовое надгробие – статую, которую тот выполнил в его отсутствие. Естественно, Адамса интересовала в ней каждая деталь, каждая линия, каждый художественный штрих, каждое сочетание света и теней, каждая пропорция, каждая возможная погрешность против безукоризненного вкуса и чувств.

С наступлением весны он стал бывать там часто, подолгу сидя перед статуей и вглядываясь в нее, чтобы уловить, что нового она могла ему сказать, но что бы это ни было, ему и в голову не приходило задаваться вопросом, что она означает. Для него она означала самое обычное – древнейшую идею из всех известных человечеству. Он был уверен: спроси он об этом любого жителя Азии – будь то мужчина, женщина или ребенок, с Кипра или с Камчатки, тому для ответа достаточно было бы одного взгляда. От египетского сфинкса до камакурского Дай-буцу, от Прометея до Христа, от Микеланджело до Шелли искусство вкладывало себя в эту вечную фигуру, словно больше ему не о чем было сказать. Интересным было не ее содержание, а тот отклик в душе, какой она вызывала у каждого, кто на нее смотрел. И вот пока Адамс сидел у надгробия, взглянуть на него приходили десятки людей: по-видимому, оно стало своего рода туристской достопримечательностью, и всем неизменно нужно было выяснить, что оно означает. Большинство принимало его за скульптурный портрет; остальные, за отсутствием личного гида, оценок не давали. И ни один не почувствовал то, что ребенку-индусу или японскому рикше подсказал бы врожденный инстинкт. Исключение составляли