Седьмая функция языка - Лоран Бине

Вершиной всего стал Хайдеггер: этот реакционный в полном смысле слова философ решает, что философия и так веками идет по ложному пути, и пора вернуться к основному вопросу о бытии – поэтому пишет „Бытие и время“, где говорит, что собирается это самое бытие искать. Только так и не нашел, ха-ха… ну да ладно. В любом случае это он породил среди философов моду на туманный стиль, напичканность сложными неологизмами, заумные рассуждения, шаткие аналогии и неосторожные метафоры – все то, что сегодня унаследовал Деррида.

Зато англичане и американцы остались верны более научному представлению. Это и называют аналитической философией, к которой апеллирует Сёрл».

(Неизвестный студент, из разговора в кампусе.)

Надо честно сказать, что еда в Соединенных Штатах хороша, в том числе в столовой для преподавателей Корнелла, которая по части кулинарного качества больше похожа на ресторан, хоть здесь и самообслуживание.

Сегодня в полдень тут можно встретить большинство участников конференции, рассредоточенных по залу сообразно геополитике, которую Байяр и Симон еще не освоили. Интерьер составляют столы, разместиться за ними могут человек шесть-восемь, но ни один не занят полностью – Симон и Байяр носами чуют, что все это междусобойчики.

«Хорошо бы мне растолковали расстановку сил», – говорит Байяр Симону, выбирая на горячее двойной антрекот с пюре, плантаны и сосиску из дичи. Чернокожий повар, услышав, отвечает по-французски: «Видите столик у дверей? Там аналитики. Они на враждебной территории, и их меньше, вот они и кучкуются». За столом – Сёрл, Хомски и Стервелла Редгрейв, которую в действительности зовут Камилла Палья, она специалистка по истории сексуальности, что означает непосредственную конкуренцию с Фуко, от которого ее тошнит всем существом. «В противоположной стороне, у окна, belle brochette, как говорят у вас во Франции, „теплая компания“: Лиотар, Гваттари, Сиксу и Фуко в центре, you know him, of course[315], высокий и лысый, громко разговаривает, right?[316] Кристева – там, с Моррисом Цаппом и Сильвером Лотренже, он boss журнала „Семиотекст“. Старик, один, в углу – у которого шерстяной галстук и волосы такие… weird[317] – его я не знаю. (Чудной фрукт, – думает Байяр.) Молодую lady с фиолетовыми волосами, позади него, тоже». Его помощник, пуэрториканец, мельком взглянув, безучастно замечает: «Хайдеггерианцы, видимо».

Скорее по профессиональной привычке, чем из неподдельного интереса, Байяр хочет узнать, насколько обострено соперничество между преподавателями. Вместо ответа чернокожий повар показывает пальцем в сторону стола Хомски: мимо проходит молодой мужчина, чем-то похожий на мышь. Его окликает Сёрл:

– Hey, Jeffrey, you must translate for me the last piece of trash of the asshole.

– Hey, John, I’m not your bitch. You do it yourself OK?

– Very well, you scumbag, my French is good enough for this shit[318].

Чернокожий повар и его пуэрториканский помощник покатываются со смеху и бьют по рукам. Байяр диалога не понял, но суть ухватил. Позади нетерпение: «Вы не могли бы продвигаться вперед?» Симон и Байяр узнают молодого араба, сопровождавшего Фуко. У него на подносе цыпленок в карри, фиолетовый картофель, вареные яйца и пюре из сельдерея, но он без аккредитации, и его собираются вернуть к кассе. Заметив это, Фуко хочет за него похлопотать, но Слиман шлет ему знак, что все хорошо, и действительно, немного поторговавшись, проходит со своим подносом.

Байяр вслед за Симоном подсаживается за стол к старику-одиночке.

Затем переводит взгляд на входящего Деррида, которого узнает, никогда раньше в лицо не видев: голова втянута в плечи, квадратная челюсть, тонкие губы, орлиный нос, вельветовый костюм, расстегнутая рубашка, седые волосы дыбятся, напоминая костер. Он выбрал кускус с красным вином. С ним – Поль де Ман. Стол Сёрла тут же замолк, и Фуко тоже. Сиксу делает Деррида знаки, но он ее не замечает, его глаза уже ищут в зале Сёрла – и находят. На миг повисает пауза, он держит поднос и вот уже идет к друзьям. Сиксу целует его, Гваттари хлопает по спине, Фуко пожимает руку, хотя по-прежнему немного дуется (после старой статьи Деррида «Cogito и история безумия», в которой, если вкратце, он жирно намекнул, что Фуко совсем не понимает Декарта). Леди с фиолетовыми волосами также подходит поздороваться: ее зовут Авитал Ронелл, она специалистка по Гёте и поклонница деконструкции.

Байяр следит за перемещением тел и выражением лиц. И молча поедает сосиску, пока Симон комментирует программу, которую держит перед собой: «Видел? Будет лекция о Якобсоне. Сходим?»

Байяр закуривает. Ему почти хочется сказать «да».

«Аналитические философы занимаются механической работой. Как Гильермо Вилас[319], врубись! Охренительно нудные, часами сидят и определяют разные термины; помнят про посылку для каждого умозаключения, про посылку посылки и все такое. Логики гребаные. Потом выдают тебе двадцать страниц, объясняя фигню, которая вмещается в десять строк. Удивительно, но за это же они часто критикуют континенталов, хотя в основном ругают их за буйную фантазию, недостаток точности, за то, что не определяются с терминами, занимаются литературой вместо философии, за нематематический ум, за то, что они поэты, да, люди несерьезные и склонные к мистическому бреду (даром что все атеисты, ха). Ну в общем, короче, континенталы – это скорее Макинрой. С ними, по крайней мере, не соскучишься».

(Неизвестный студент, из разговора в кампусе.)

У Симона в принципе приличный уровень английского, но странное дело: уровня, который во Франции считается нормальным при овладении иностранным языком, на деле всегда оказывается совсем не достаточно.

Так что на лекции Морриса Цаппа Симон понимает лишь одну фразу из трех. В его оправдание следует сказать, что тема – деконструкция – ему не особенно близка и затрагивает сложные или по меньшей мере запутанные понятия. Он, собственно, и надеялся прояснить некоторые моменты.

Байяр не пришел, и Симон этому рад: тот бы его просто довел.

Но раз уж почти вся лекция мимо, он ищет смыслы в другом: есть еще ироничные интонации Морриса Цаппа, смешки слушателей (каждый из них хочет утвердить свое право на «здесь и сейчас» в этом амфитеатре: «Еще один амфитеатр», – думает Симон, ему не избавиться от структурно параноидального рефлекса, выраженного в поиске рекуррентных мотивов), а еще вопросы из зала, в которых главное – не содержание, на самом деле их задают в попытке если не предложить мэтру челлендж, то, во всяком случае, показать себя перед другими слушателями полноправным собеседником с острым критическим складом ума и недюжинными интеллектуальными способностями (словом, ради различения, как сказал бы Бурдье). По интонации каждого вопроса Симон угадывает статус: undergrad[320], аспирант, преподаватель, специалист, соперник… Он легко вычисляет доставучих и робких, лизоблюдов и воображал, но самая многочисленная братия – это те, кто забывает задать вопрос и продолжает бесконечный монолог, упиваясь собственной речью, ими движет насущная потребность высказать свое мнение. Да, в этом театре марионеток определенно дают нечто экзистенциальное.