Уважаемый господин М. - Герман Кох

Но вы это не использовали. В «Расплате» Стелла даже не упоминается. Как будто ее и не существовало.

Я не мог ничего поделать. Я хочу сказать, ничего не мог поделать с тем, как это пошло. Из-за того, что произошло потом. Я пробовал. В первом варианте у меня еще было две девочки. Но не получилось. Я понял, что должен сосредоточиться на одном направлении. На исчезновении учителя. Что там со Стеллой… Что сделала она… Это слишком уводило в сторону от сути моего рассказа. Грозило нарушить равновесие всей книги. Иногда читаешь какую-то книгу и не можешь отделаться от впечатления, что автор все время хочет добавить что-нибудь еще. Что он думает, будто уже известной информации ему недостаточно. Это вполне понятно, у каждого писателя есть такая склонность: над книгой работаешь месяцами, а иногда и годами, уже давно надоело, рассказ начинает наводить на тебя скуку, и, чтобы преодолеть эту скуку, подбрасываешь новый элемент, удивительный поворот, что-нибудь эффектное. Но при этом велика вероятность, что таким дополнением сразу нарушишь равновесие книги. Писателю, может быть, и скучно, но читателю еще нет. Писатель забывает, что читатель занимается его книгой не месяцы и годы. От силы несколько дней или неделю. Он не успевает заскучать. «Расплата» вовсе не кирпич в пятьсот страниц, я с самого начала знал, что должен ограничиться половиной. Стелла – новая сюжетная линия. Тогда вся книга стала бы другой. Возможно, одной лишь этой новой сюжетной линии мне не хватило бы. Такое тоже часто случается. Две сюжетные линии могут запутать, а три или пять – нет, но тогда это просто книга другого рода. Но мне не хотелось книги такого рода. Мне было довольно учителя, юноши и девушки.

Но разве в жизни мы не имеем дела со множеством сюжетных линий? Тогда почему же писатели всегда так этого боятся?

Потому что от романа все-таки требуют какой-то упорядоченности, более компактной, более обозримой действительности. Реальная жизнь не беспокоится о компактности. Писатель должен вонзить в эту реальность нож. Пример. Одного моего знакомого недавно сбил мусоровоз, со сломанной ногой его доставили на «скорой помощи» в больницу, и там он услышал, что в той же больнице лежит его жена: часом раньше она упала с велосипеда и сломала руку. Это произошло на самом деле. Нарочно не придумаешь. В книге оставишь только что-нибудь одно: или мужа со сломанной ногой, или жену со сломанной рукой. Что исчезнет из книги – решать писателю.

Вы это, конечно, уже сделали, дав в «Расплате» волю воображению. В вашей книге парень и девушка убивают учителя и весьма изобретательно его прячут. Хотя в реальной жизни убедительных доказательств этому так и не нашлось. У вас же учитель не исчезает в буквальном смысле слова. Читатель знает, что с ним случилось.

Да, мне это было интересно. Что там могло произойти? Этот вопрос все еще остается открытым. Мы до сих пор не знаем ответа.

А вам никогда не казалось, что вы как писатель несете определенную ответственность по отношению к реальности? Никакой Стеллы нет. Учителя хладнокровно убивают. Это ваша фантазия, но для фантазии читателя места остается мало.

Может быть, я неосознанно надеялся на какую-то реакцию, кто теперь это скажет?

Вы имеете в виду реакцию преступников? Вообще-то, точнее, подозреваемых.

В первую очередь. Как я уже сказал, я сам никогда не искал с ними встреч, даже если этого и ждали; я не хотел, чтобы возможные объяснения встали поперек дороги моему воображению. Но задним числом… Как только книга вышла, я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, не прочитают ли ее они. Не захотят ли они опровергнуть мое решение. И не выдадут ли они себя в этом опровержении. Может быть, не предадут ли самих себя. Обратите внимание: с моральной точки зрения меня это не интересовало. Со своей стороны, они были правы. Но есть же и любопытство. Судьба человека, который исчез с лица земли, всегда интригует. Но я думал не только о Германе и Лауре, я думал и о других. О том, что знают они. В таких тесных дружеских компаниях ничто не остается тайной надолго. Друг другу доверяют. Я представлял себе, что как Лаура, так и Герман хотели рассказать свою версию. Вообще-то, я знал это точно. Такое нельзя носить в себе годами или даже неделями. В один прекрасный день просто захочешь рассказать. Этот Давид был так же близок с Германом, как и с Лаурой. Или этот Лодевейк. Я был готов держать пари, что хотя бы кто-то другой из их компании захочет откликнуться на книгу. Что ко мне обратятся, пусть даже анонимно, со своей версией тех событий.

И это произошло?

Не знаю… Я мог бы вам ответить, что никогда не получал прямого отклика от причастных лиц, тогда бы и дело с концом. Но с другой стороны… тем временем наступит срок давности. Однако вы должны мне обещать, что это останется совершенно off the record[14]. Сорок лет после этих событий еще не прошло, и я все-таки никого не хочу ставить в затруднительное положение.

Не можете ли вы сначала рассказать мне, изменило ли это ваше видение событий? Благодаря этой новой информации вы стали иначе думать о том, что именно могло случиться в домике в Терхофстеде?

Да.

И тут стук в дверь. Вы еще раз говорите «да», но теперь уже с вопросительным знаком. Дверь открывается, и входит ваша жена. Через час с небольшим вам обоим нужно на празднество; можно было бы ожидать, что она хочет показать свое платье, что она пришла попросить мужа застегнуть молнию, что она уже наполовину, а то и на три четверти одета и накрашена к предстоящему торжеству, – но на ней все еще джинсы и белые кроссовки, такая же белая рубашка (мужская рубашка, не премину уточнить, – не ваша ли?) надета навыпуск.

В руке у нее градусник.

– Мы почти закончили, – говорите вы.

Вы явно не заметили градусника, во всяком случае не задаете вопросов по этому поводу.

– …весь день плохо себя чувствует, – говорит ваша жена.

Она называет имя вашей дочери; имя, которое я все еще опускаю, – вы же, наверное, знаете, как ее зовут, а других это в самом деле не касается.

– Но теперь у нее настоящий жар.

Она делает несколько шагов в вашу сторону, держа перед собой градусник, но вы смотрите только на нее.

– Мне не нравится мысль о том, чтобы уйти, когда она больная лежит в постели.

– Но ведь скоро придет Шарлотта?

– Не знаю, – говорит она. – Я бы не оставляла ее с Шарлоттой. Мне было бы спокойнее остаться с ней самой.

Вы уставились на нее. Думаю, я приблизительно знаю, что происходит у вас в голове. Без жены, без своей гораздо более молодой жены, на торжестве вроде этого вы просто не в комплекте. Как будто вынуждены нанести официальный визит в голом виде, нет, не в голом, в одних трусах.

– Но… – начинаете вы, но ваша жена вас опережает.

– Тебе тоже не надо идти одному, – говорит она, а потом впервые смотрит на меня.