Столыпин - Аркадий Савеличев

Оппозиция в Думе, хоть и имевшая полное большинство, занималась черт знает чем! Власти ломали головы, чем занять строптивых депутатов, и, вместо того чтобы обсуждать земельный закон… подсовывали вопрос: «О постройке прачечной и оранжереи в Юрьевском университете».

Дума взъярилась, Дума пошла в штыки. Тем более после слов, высказанных в Таврическом дворце самим Горемыкиным:

– Аграрная реформа, основанная на принудительном отчуждении частновладельческих земель, является безусловно недопустимой.

Вот так – ясно и понятно!

За мирный разговор с думцами были только два человека – Столыпин и министр иностранных дел Извольский. Остальные подхихикивали Горе-Мыкину.

Столыпин попытался вернуть проект «Об общинном землевладении», еще ранее составленный «государством Витте» – и отвергнутый Государственным советом. Он был умереннее и умнее кадетского, но председатель не пропустил и этот в общем-то лояльный закон. Столыпин промолчал…

Он понимал, что его время еще не пришло.

А что Горемыкин?

Да ничего. Все так же старческое горе мыкал. Его, видите ли, никто не понимает…

Мудрено было понять шепелявые, невразумительные слова. Тем более старчески-ребяческие деяния; он публично изволил заявить:

– Ни ногой!

Да, он больше ни ногой не ступит в бунтарскую Думу. Но ее же всенародно избирали? По избирательному закону, который хоть и в революционном страхе, но был подписан царем. Да, «царь испугался, издал Манифест!..»

В испуге цари, императоры, короли и всякие другие калифы могут многое наговорить, но слово ведь не воробей: раз вылетело, так вылетело. Не в Люксембурге каком-нибудь – по 150-миллионной России разлетелось. Как было не острить штыки крестьянским депутатам?! Не добившись толку от правительства, – не оранжереями же Юрьевского университета заниматься – они стали сами сочинять и обсуждать законы…

…«О принудительной экспроприации земель у крупных собственников»…

…«О национализации всех земель государства»…

…«Об уничтожении всякой частной собственности на землю, чтоб объявить ее общественным достоянием».

Мужички лет на тридцать вперед заглядывали…

Царь выходил из дворца разве что на прогулку, по парковым аллеям, где за каждым кустом сидела охрана. Председатель Совета Министров, забыв про Думу, на домашних диванах тешил старческие геморрои. А министр внутренних дел?..

Не мог же он забыть грозы еще не утихавшей революции.

1 мая 1906 года убит начальник петербургского порта вице-адмирал Кузьмич…

Затем покушение на коменданта Севастопольской крепости генерала Неплюева. Боевики Бориса Савинкова, в святой ярости многое перепутав в намечавшихся планах, и самого «генерала террора» привели было уже на виселицу – только «безумство храбрых», как провозглашал российский Буревестник, вырвало Савинкова накануне исполнения приговора из крепостной одиночной камеры…

…восстание в Кронштадте…

…боевики Пилсудского убили в Польше 33 солдат и полицейских…

…в той же Варшаве убит генерал-губернатор Вонлярский…

…неизвестно уж кому подчинявшиеся московские боевики купили автомобиль «Форд» и стали разъезжать по Москве, расстреливая стоявших на постах городовых…

Самое время министру внутренних дел ходить по гостям! Но он именно это и делал. Когда-нибудь да кончатся патроны. Он тоже человек. Не привык он в одиночку горе мыкать.

Из Франции приехал оставшийся без дела бывший директор департамента сыскной полиции Алешка Лопухин, брат Александр тоже оказался дома. Почему бы, бросив на служебный стол доносы и кровавые депеши, не посидеть за приятельским столом?

Столыпин заявился с фатовским видом, в расстегнутом министерском мундире и с революционной молитвой:

Шли на приступ. Прямо в грудь

Штык наточенный направлен.

Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»

Кто-то шепчет: «Не забудь…»

– Да уж как тебя забудешь… – поднялся навстречу отдохнувший от полицейских бурь, располневший на заграничных хлебах Лопухин. – Как живешь, свист-гимназист?..

– Министр! Не забывай субординацию. Я-то живу по-министерски, а ты не хочешь еще послужить?

– Да уж избави бог! Вовремя меня от революции отринули. Теперь – ни за какие коврижки! Согласись, все равно выгонишь?

– Да уж наверняка… Растолстел… хрен полицейский! Проспал все на свете. Порасплодил разных брешко-брешковских, кропоткиных, ульяшкиных… и беспардонных провокаторов вроде Евно Азефа!

Говоря друг другу гадости, они обнимались, а братец Александр спешно подновлял уже порядочно опустошенный стол, договаривая:

Только в памяти веселой

Где-то вспыхнула свеча.

И прошли, стопой тяжелой

Тело теплое топча…

И по-журналистски сумбурно добавлял:

– Вот, даже такой дилетант, как Блок, подметил нашу несуразную фантасмагорию. Всеобщая веселость! Одинокая свеча! И… растоптанное, растерзанное своими же тело… Кто мы, несчастная русская братия?!

Оставалось дать ему со старшей руки подзатыльника. Чтоб не заговаривался.

Александр опомнился и махнул испачканной чернилами рукой:

– Ну их, ваших азефов-стукачей! Ну их, блоков-недотеп! Поди, и выпить-то не умеют, а туда же…

– Не скажи-и, Александр! – перебил Лопухин. – В мою бытность жидовину Азефу было назначено пятнадцать тысяч годовых… ты, Петро, не отменил мое решение?

– Есть время твоими Азефами заниматься!

– Теперь твоими, Петро. Чай, прибавишь ему за услуги? Глядишь, Савинкова и поднесет тебе на блюдечке. Мало всяких-яких заманивал на виселицу – почему бы и Бориса не вздеть? За хорошую-то плату!

– Господа, господа! – вскричал Александр как хозяин дома. – Жаркое стынет, «смирновская», наоборот, нагревается. Раз уж мы тут опять все трое собрались, так поздравим его сиятельство министра внутренних дел?..

В словах брата не было ехидства. За эти дни Петр Аркадьевич выслушал немало подобных поздравлений, да ведь все по большей части были или подхалимскими, или казенно никчемными.

– А ведь верно, поздравьте. Застоялась министерская кровь.

Но разве русский человек в такой компании удержится от разговоров «за жизнь»?

Хотя жизнь состояла все в том же – как дальше жить? Не хлебом единым они, люди состоятельные, озабочены были – гораздо большим… Все остервенело и обесценилось. Мыльными пузырями стало. Бери любую травинку-соломинку да дуй… и выдуешь хоть чиновника, хоть полицейского, а то и отпетого стукача. Лопухин со смехом рассказывал:

– Вот в Париже встречаю, и не без опаски, хорошо мне знакомого Азефа. Не раньше, не после чаи мы с ним не распивали, но доверительность была. Да и платили ему по моим ведомостям пятнадцать тысяч годовых! Министерская плата. Ну, да такой стервец стоит того. Меня служба в полиции приучила – держать правую руку в кармане. Вижу, и он то же делает. Брось, Евно, говорю. Если раньше я тебя не сдал, так чего уж сейчас-то? Ты своих «революць-онеров» бойся. Но все же любопытно мне: ты-то с каких коврижек бедного Плеве сдал Савинкову? Смеется! «А вы бы, – говорит, – господин Лопухин, не сдали? И разве того не хотели?..» Вот ведь! Умен стервец! Гибнут министры, губернаторы и князья именно тогда, когда хочет их окружение. Великий князь Сергей Александрович – вся Москва ненавидела за разврат. Генерал Мин? За варварское убиение Москвы. Скажете: а Плеве? Да, он был красной тряпкой для всех нас. Губернаторов, генералов и даже малых полицейских из-за него ведь убивали. Мог департамент полиции остановить Савинкова?! Не заставляйте, друзья, меня слишком уж договаривать…