Инициация - Лэрд Баррон

Слушая гудки, он поправил очки и окинул взглядом окрестности, на секунду представив толпу мрачных личностей в капюшонах, готовую выскочить из чащи, размахивая смертоносными косами. Звонок был перенаправлен на голосовую почту:

– Хм, это странно.

– Странно? А что странного? В лесу не надо даже упоминать о странном. У вас сигнал есть? У меня есть. Ну-ка, я попробую, – Хэнк попытался вызвонить Аргайла, но тоже безрезультатно. – Не отвечает. Чем они таким занимаются, что не могут взять трубку, а?

– Давай-ка не будем нервничать. Они скоро вернутся.

Дон обогнул камень, отметив, что обвивающие его лозы плюща и вьюна олицетворяют одновременно волю к жизни и эстетику распада; кое-где стебли прорвались и сочились тухлым соком и мякотью, и от лужиц поднимался характерный гнилостный запах. На дальнем конце поляна сужалась в седловину, зажатую между деревьями. По обе стороны перехода шириной с метр открывались отвесные склоны, метров пятнадцать-двадцать в высоту, а на дне оврага рос кустарник и валялись большие булыжники.

Этот узкий перешеек служил некогда тропой, кусты и травы еще не успели отвоевать обратно землю, утоптанную бессчетным числом прошагавших по ней ног. Впереди виднелась еще одна прогалина, окруженная группой старых елей, а посредине высилось нечто, напомнившее Дону беспорядочное нагромождение белых каменных плит. «Господи Иисусе», – вырвалось у него мгновение спустя. Он остановился. Снова закружилась голова и сдавило грудь. Он закрыл глаза и сфокусировался на дыхании, делая медленные вдохи и выдохи и стараясь унять сумятицу в мыслях. Он открыл глаза, но камни никуда не делись. «Господи Иисусе».

– О, я это уже видел, – Хэнк шагнул вперед. – На канале «Нэшнл Джеографик» или в какой-то исторической передаче. Это мегалит.

– Нет, это называется дольмен, – стремление к профессиональной точности на миг перевесило в Доне тревогу. – Захоронение. Возможно, захоронение. Доподлинно неизвестно.

– Круто! Это индейцы строили?

– Их сооружали племена эпохи неолита. Но не здесь. Дольмены встречаются в Европе и кое-где еще. В Северной Америке их нет.

– Хм. Ну я-то сейчас его вижу или как?

– Похоже на то.

Дон протер очки и в изумлении уставился на сооружение. Дольмен состоял из горизонтальной гранитной плиты весом по меньшей мере сто тонн, лежащей на нескольких грубо обработанных вертикальных камнях сопоставимого размера. На этих вертикальных опорах были выбиты символы, похожие на алфавитные, по большей части стершиеся. Вход представлял собой неправильный четырехугольник, почти полностью закрытый зарослями плюща и вьюнка. На притолоке было вырезано лицо, разрушенное гниением и плесенью. Слабый свет, пробивавшийся сквозь древесные кроны, смешиваясь с клубами тумана, окрашивал всю конструкцию в призрачный голубой цвет, и у Дона создавалось впечатление, что он смотрит на нее сквозь завесу дыма или через видоискатель камеры.

– Любовь моя, это плохая идея, – сказала Мишель.

Дон волчком крутанулся вокруг своей оси, чуть не потянув коленную связку, но это был лишь ветер, взметнувший сухие листья. Сердце, сердце… Он потер грудь и застонал.

Хэнк ничего не заметил:

– Это, наверное, древняя стоянка племени или что-то в этом роде. Как вы думаете, можно зайти внутрь, это не опасно? – Он скинул с плеч рюкзак и стал рыться в нем, ища фонарь.

– Хэнк, не стоит. Конструкция может быть неустойчивой. Не боишься обвала, подумай о диких зверях… – Дон посмотрел на Хэнка, щелкающего кнопкой фонаря. – Серьезно. Я не советую это делать. У меня в университете есть знакомые. Мы вернемся домой и позвоним им. Думаю, завтра же сюда приедет команда. Давай подождем. Береженого бог бережет.

– Звери? Не, следов-то нет. Обождите меня здесь. Я на минутку, – Хэнк блеснул фонарем Дону в лицо и двинулся вперед, задержавшись на мгновение, чтобы окинуть взглядом вход: муравьишка, озирающий мавзолей. Затем вжал голову в плечи и нырнул внутрь. Тоненький луч фонаря мгновенно пропал из виду.

– Черт…

Надо было протестовать сильнее, проявить бóльшую настойчивость. Но Дону недоставало сил и решимости. Он опустился на гнилое бревно, развернул бумажный пакет и дышал в него до тех пор, пока не почувствовал себя лучше, после чего хлебнул бренди из миниатюрной бутылочки, запас которых лежал на дне его рюкзака. Мишель насобирала целую кучу за сотни международных перелетов. Дон поерзал.

Дольмена здесь быть не могло. Это была территория округа, а значит, геодезисты набрели бы на него давным-давно. Его должно быть видно сверху, так что рано или поздно кто-нибудь непременно нанес бы его координаты на топографическую карту. Редфилдский музей прислал бы команду фотографов и археологов. Была бы устроена выставка, снят документальный фильм, написана книга. Если бы дольмен существовал в природе, это было бы известно, и Дон знал бы о нем все.

– Я должен был остановить этого дурака, – сказал он, полностью отдавая себе отчет в абсурдности самой идеи, что такая мудрая, дряхлая развалина, как он, могла бы воспрепятствовать в чем бы то ни было молодому здоровяку вроде Хэнка. В двадцать пять – эх, да даже в сорок пять – Дон бы бодро вырубил его сзади и уложил на травку. Он взглянул на свои узловатые, шишковатые руки и поморщился от грусти и сожаления. Какая-то малая часть его дряхлого сознания, однако же, испытывала легкое любопытство, гадая, что может случиться дальше. Непонятно почему, он принялся повторять себе под нос старую рекламу тараканьих ловушек: «Тараканы входят, но не выходят обратно!» Но тут же заставил себя прекратить.

Шли минуты, ничего не происходило, так что он прикончил бренди и опять попытался дозвониться до Курта, и опять безуспешно. Он распечатал новую бутылочку и, прикладываясь к ней, снова принялся ждать. По мере того как удлинялись лесные тени, росли и тени страха в его подсознании, постепенно заполняя собой все его существо. Его беспокоило, что Хэнк не возвращается, беспокоило, что Курт и Аргайл не отвечают на звонки, беспокоило, что день уже клонится к вечеру, а мир по-прежнему остается туманной землей фейри, и скоро все погрузится во мрак и преисполнится опасностей. Разумеется, для беспокойства были основания. Но все эти основания не объясняли его растущий страх – чувство, на порядок превосходящее простое беспокойство. Этот страх выполз откуда-то из центра желудка и стал шириться в груди, пока Дон не начал дрожать и обливаться потом, а в ушах его не зазвучала призрачная музыка и призрачные крики.

– Да, любовь моя, опустится кромешная тьма, – сказала Мишель. Еще одна охапка мертвых сухих листьев закружилась в воздухе. – Пробудятся служители.

Дон закрыл рот рукой – Мишель ничего не говорила, это он разговаривал сам с собой, и, боже милосердный, до чего же это был плохой знак. Сквозь ладонь Дон произнес:

– Ну и ну, разговариваю сам с собой? И давно это началось?

Ответа не было – ни у него в голове, ни где бы то ни было вообще.

Он посидел еще какое-то время, с трудом поднялся на ноги и выкрикнул имя юного упрямца Хэнка, в ответ услышав лишь приглушенное и бессильное эхо собственного голоса. Примолкли даже вороны и комары. То ли красноватый отсвет солнечного луча, то ли конфигурация тени привлекли внимание Дона к дереву, стоящему напротив дольмена. Это была секвойя, огромная в обхвате, и такая же древняя, как эти холмы, с ветвями размером с маленькие деревья и чешуйками коры в человеческий рост. Пожалуй, одно из самых больших и древних деревьев, которое Дону доводилось встречать к северу от Калифорнии.