Где ночуют боги - Дмитрий Владимирович Иванов

– Ой, не знаю, тысячу, две, да, Ибрагим? – деловито обратилась к старику Аэлита по-русски.

Старик перестал есть, поднял глаза на Антона, потом указал на себя и сказал с гордостью:

– Пэх.

– Убых, – перевела Аэлита. – Пэх по-нашему значит «река», течет. А что еще может делать река! – Аэлита засмеялась. – Не будет же на месте сидеть, ждать, когда ее в море отнесут на руках! Мы убыхи, народ Аублаа, мы всегда жили здесь, с тех пор, как стал мир. Мы жрецы. Абхазы наши родственники. Мы с абхазами от двух родных братьев пошли. Вообще все люди от братьев пошли. Все люди родственники, от двенадцати братьев все люди родились, Ибрагим говорит.

Аэлита кивнула на старика.

Так Антон узнал, что не только все армяне, но и вообще все люди родственники. Так утверждал Ибрагим, а вид старика сразу почему-то заставил Антона ему верить.

Потом Аэлита убрала пустую тарелку Ибрагима – раскаленное первое блюдо он съел удивительно быстро, вместе с двумя большими кусками хлеба. Тут же Аэлита поставила Ибрагиму второе – мясо с зеленью. Ибрагим что-то требовательно сказал на птичьем языке. Аэлита сначала возразила, но Ибрагим так сердито, коротко что-то сказал, что Аэлита только что-то жалобно прощебетала в ответ. И выставила на стол бутылку чачи. И два стаканчика.

Чачу Ибрагим налил Антону и себе. Антон не отказался и даже обрадовался.

Аэлита, пока мужчины собрались выпить чачи, пошла кормить Кучку. Молодой жрец, дедушка Аэлиты и Сократа, Кучка Аублаа, после того как принял на себя все горе людей, месяц лежал, тяжело болел. Все это время его кормила Аэлита. Старым жрецом раньше был Ибрагим. Он перестал быть жрецом, когда после очередного принятия на себя всего горя мира у него отнялись ноги и он не смог встать. Ибрагим проводил обряды сотворения мира почти столько же лет, сколько было Кучке теперь. Кучке Аублаа было 93, и он считался молодым жрецом. Аэлита кормила его с ложечки.

В это время Антон с Ибрагимом выпили по маленькому стаканчику чачи. Девушка, покормив Кучку, вскоре вернулась. Немного осмелев от чачи, Антон стал расспрашивать Ибрагима и Аэлиту про убыхов. Они ему рассказали историю своего рода. Рассказ был длиннющий и сказочный. Первого убыха звали Ахун. Когда он родился – был большой, как гора. Родители его сказали: «Где возьмем люльку для такого сына, что будем делать?» А убыхи все были высокие и красивые, а в талии очень тонкие. И нога у них была маленькая. А осанка у них была как у Аякса. Аэлита сказала, что Аякс – это древний убыхский воин.

Говорили убыхи тихо, никогда не повышали голос, кричали только в бою с врагами, да и то редко, потому что воевать с ними все боялись. А вообще говорили они тихо, потому что были скромные. А самый храбрый был у них самый скромный, – так сказала Аэлита. – Кто самый храбрый – говорит тише всех.

Антону это понравилось. Он постарался это запомнить и несколько раз повторил про себя. Антон и раньше, когда был главой креативного штаба, старался запоминать то, что, по его мнению, было хорошо сказано. Только раньше, тогда, давно, он старался это сохранить, чтобы использовать как-нибудь для работы. А теперь он старался запомнить, чтобы пригодилось в жизни как-нибудь, хотя он не знал пока как.

Жили абхазы и убыхи всегда тут, в этих горах, одна семья рядом с другой – так весь род. Один род рядом с другим – так весь народ. Места в горах хватало, потому что горы большие. Друг с другом не воевали и друг друга старались не обижать. В одной семье все отвечали за каждого. Если обидишь одного из семьи – всех обидишь: кто захочет кого обижать? Никто никого. А если захочет – пожалеет, и в следующий раз никто не захочет.

Аэлита печально признала:

– Бывали люди, у которых в голове суп кипит. Такой мог что хочешь. Но если кого-то убьет – тогда сам умрет. Тогда он кровник был. Кровник долго не жил. Его все равно убивали. Сыновья того, кого он убил. Если сыновья еще маленькие были, мать их, когда растила, говорила им каждый день, что у них кровник есть, что они должны сделать, и они даже росли быстрее, чтобы сделать то, что должны. А если сыновья не могли – тогда внуки. А если внуки не могли – тогда правнуки. Все равно кто-то делал, что должен. Но исподтишка нельзя было. Если встречали кровника, ему говорили: «Будь готов умереть, как человек». А когда убивали, обязательно говорили за что. А мертвого кровника уважали. Если дождь или снег шел – тело буркой своей накрывали. А лошадь кровника привязывали к дереву, чтобы не убежала. Или тело привязывали к лошади, чтобы она домой отвезла. Потом на могилу шли родственника, за которого долг отдали. И там, на могиле, говорили: «Все, можешь спокойно отдыхать, я долг отдал за тебя». А один человек, Мышва звали, в кровниках имел медведя. Его отец по лесу ходил, медведя встретил, начал с ним бороться, но медведь сильный попался, Мышву убил. Тогда его сын искал этого медведя, но откуда знаешь, какой отца убил? Мышва тогда сто медведей убил, всех, кого нашел в тех местах, один из них точно кровник его был. Редко было, чтобы много людей убивали по кровной мести. Одного-двух убьют, и все, старики говорят: «Все, за стол садитесь, миритесь, глупые люди». Стариков слушались, садились, мирились. Дальше жили.

Ибрагим смотрел на Антона внимательно и строго. Потом он своей сухой рукой отбросил в сторону серое одеяло, которым были укрыты его ноги. Рядом с Ибрагимом в самодельном кресле Антон увидел саблю. Сабля была такая же старая, как сам Ибрагим: эмаль на черных ножнах облупилась, остались только островки, и пряжка на ножнах поблекла, серебряный восточный орнамент на рукояти сабли потемнел. Но когда Ибрагим, взяв одной рукой ножны, другой потянул за рукоять и коротко извлек саблю из ножен на свет – не всю, сантиметров на двадцать, – лезвие вынырнуло из ножен как новое, оно блестело свирепо. Полюбовавшись – сначала лезвием сабли, потом оцепенением на лице Антона, – Ибрагим с гордостью сказал:

– Ссэ!

– Сабля, – перевела Аэлита.

Хотя в переводе не было необходимости. Антону и так было понятно, что это сабля. Было также понятно, что Ибрагим умеет с ней обращаться. Аэлита сказала, что Ибрагим всегда с саблей, потому что он убых. Он так и живет с саблей. Поэтому так долго живет. Он спит с саблей, ест с саблей, думает с саблей. Каждый убых жил, спал, ел, женился, сражался и умирал с оружием. Все убыхи носили оружие. Если мужчину разоружали – он был уже не мужчина. Никто после этого его не считал за человека вообще. Жили убыхи без жалоб. Умирали без жалоб. Войны у убыхов случались редко. Никто не решался стать их врагами. Но иногда приходили откуда-то из-за гор безумцы, которые считали, что могут сразиться с убыхами. Тогда случалась война. О войне не думали как о большой беде. Во-первых, потому, что было заранее известно, кто победит. Во-вторых, все понимали, что победители принесут домой много добычи. Для мужчин это была возможность проявить себя. Они могли доказать женщинам, что они мужчины. Сражались убыхи так, что даже боги такой смелости не видели и просили их сражаться не так смело. Но они все равно сражались так храбро, как только могли.

Добычу от войны делили поровну между всеми, кто воевал. Если кто-то погибал, его семье отдавали двойную добычу. Если кого-то убивали в бою, его родне не говорили, что он погиб, – таких слов нельзя было говорить. Просто к дому убитого приходил один из тех, кто в бою был самым храбрым. Он становился возле дома погибшего и спрашивал громко: