Топографический кретин - Ян Ледер

открытым верхом. Когда они выбрались наружу, в суперкар очень солидно уселся человек в полосатом костюме с заправленным в штаны кончиком галстука и, хищно взрыкнув двигателем, вырулил за ворота.

— Ой, подумаешь, — хмыкнула Верка, проводив машину презрительным взглядом. — У нас Разлуп тоже красный. И ревёт не хуже.

8 февраля

Полураспад

Сильно много сенсаций разом — напрасная трата. Публика поохает и забудет. Необходимо их дозировать, сенсации. Подавать маленькими порциями.

Умберто Эко

Инга и я катались по Темзе и гуляли по парку, и Инга спросила, не присоединится ли к нам она, — и я позвонил, и она неожиданно присоединилась, — и мы втроем вкусно поужинали непальскими деликатесами. Трапеза протекала достойно и чинно, со стороны мы должны были казаться вполне благополучной парой, и в который раз за эти недели я подумал: господи, неужели это все?

Какое сволочное это слово — неужели. Как будто и не обязывающий ни к чему невинный вопрос, но неспроста ведь начинается на не: в нем самом уже содержится ответ. Ответ, который каким-то издевательским образом умудряется при этом воодушевлять: не-ужели это все? — не-все, не-все, еще-не-все! В нем надежда, которой на самом деле уже нет и не будет уже никогда.

И отпадет от частицы неужели эта обманчиво-вопросительная подчастица ли, а то что осталось, само собой рассыплется на почти восклицательное не и безапелляционно-утвердительное уже, и не будет больше смысла себя обманывать, не надо будет делать вид, не надо притворяться и играть.

Играть станет некому, некого и не для кого. Разошлись зрители, уехал режиссер, заперся в своей техничке с гардеробщицей осветитель, и даже рабочие сцены, забыв о спектакле, буднично бухают за кулисами.

Остались трое — она, я и тот, который наверху, если он вообще там есть. Драма — а может, комедия? — состоит в том, что единственный персонаж, который хочет что-то изменить, сделать этого не может. А те двое, что могут, — не хотят. Неклассический такой треугольник, контрреволюционная ситуация. Ждать больше нечего, смотреть не на что. Пьеса, красиво начавшись, пережила, по всем канонам, завязку, кульминацию, развязку и даже финал. Шоу окончено, один мужик завершил показ, всем спасибо, занавес.

Это была хорошая пьеса, ты можешь судить об этом по единственно верному признаку: ты пережил катарсис.

На Новый год я подарил ей стихи. Купил тетрадку, переписал в нее из старой своей папки то, что показалось еще не умершим — или вдруг неожиданно воскресшим, — добавил то, что родилось попутно, а на обложке вывел: "С новой жизнью".

Она, полистав, очень грустно сказала:

— Ты попрощался со мной, да?

Я пожал плечами: я не знал ответа. Я пожал плечами и отвернулся.

Когда перестало хватать тепла,

А боль измочалила сердце в слякоть,

Ты просто сказала: любовь умерла.

Я думал, что я разучился плакать.

Она положила тетрадку на тумбочку у изголовья кровати, туда, куда кладет на ночь свой телефон, чтобы я случайно не увидел ее переписки с Путридием. Или не случайно: она ведь знает про взломанное электронное логово Льва. Тетрадка лежит там и сейчас.

Пошалю-ка я еще немножко, засуну ее за тумбочку, будто упала. Уверен: не заметит.

Не горючее

Угол атаки

— Хозяйка, кипяточку не найдётся?

Задав ужасно старомодно прозвучавший вопрос, Яков и сам удивился тому, как много в нём открылось смыслов. Он ощутил себя вдруг безусым красноармейцем в суконной шинели нараспашку и в тяжеленной душной каске, всё время сползающей с незагорелого бритого темени на влажные от пота брови. Яков стал новобранцем, выскочившим на каком-то богом забытом степном полустанке между Туркестаном и Доном и страшно боящимся не успеть к отправлению пыхтящего гарью, скрежещущего поршнями эшелона, что везёт его на запад, на фронт, где он ещё задаст жару этой немчуре, вот только напоследок чайку напьётся с однополчанами…

Бр-р-р, какой к чёрту фронт, какие однополчане, какие там фрицы с гансами, с этой бы хренью разобраться!

Хотя ситуация, признаться, и впрямь слегка похожа: куртка расхристана, шапочка-менингитка на затылке, только в руке не хрестоматийный мятый чайник размером с ведро, а полупрозрачная японская пластиковая канистра, которую Яков по привычке, со времени бензинового кризиса, вечно возит в багажнике. И вокруг — вместо барханов до горизонта — сугробы.

— Отчего же, найдётся, конечно, — добрая тётка в овечьем тулупе, на левом рукаве которого, будто по сценарию, проступал несмываемый синий штемпель с номером войсковой части, достала из угла своей будки трёхлитровый молочный бидон с живописными метастазами эмали на приплюснутых боках и взгромоздила его на чугунную подставку. — Только вот газа у нас нет, на спиртовке греем. Минут сорок это, сынок.

Ну точно: прощай, эшелон.

Сорока минут у Якова никак не было. Поезд — не на фронт, правда, но от этого не легче — уходил через час, а до станции езды ещё минут тридцать — и это летом, когда асфальт сухой и чистый, а не покрыт, как сейчас, скользкой коркой укатанного снега. Трогаться надо сию минуту, но с пустым баком далеко не уедешь. Топливо — вот оно, отдай солдатке деньги и заправляйся на здоровье, но для этого надо сунуть пистолет в лючок, а вот тут-то и засада: крышка бака заперта. Намертво.

Свои автомобили — что незабвенный Разлуп, что недавно сменивший его белый ниссановский седан с поэтично-наркобаронским именем «либерта вилла» — Яков мыл редко. Глупости это, суета одна: летом до первого дождя, зимой — до первого кювета с киселеобразным сгустком песочно-соляной смеси, а и того, и другого в перманентно демисезонном Владивостоке хоть отбавляй. А тут вот помыл впервые за полгода — и нá тебе, кушай на здоровье.

Хотя за что наказан, опять непонятно: не от тщеславия ведь выпендрился, необходимость заставила. Не каждый день любимая за бугор собирается. Да ещё с мамой.

Якову выпало подбросить путешественниц в пограничный посёлок Пограничный, откуда неторопливая узкоколейка раз в день возила желающих в китайский город Суйфэньхэ, о котором побывавший там когда-то друг Карасин рассказывал смешную историю. Местное население, мол, не очень ещё наторевшее в русском, решило сделать приятный сюрприз иностранным туристам — и начертало на фасаде своего вокзала большие, квадратные, похожие на иероглифы буквы: С ПРИЕЗЛОМ!

Великий и могучий русский язык (ВиМРЯ, как по-домашнему называли его филологи) китайцев вообще завораживал. Они чрезвычайно трепетно относились к его носителям, которые попутно были держателями чуть менее великой, но не менее могучей и к тому же свободно конвертируемой валюты.

И пусть валюта поначалу имелась в не шибко