Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции - Денис Сдвижков

Немецкая солидно финансируемая образовательная система в этом смысле – образец для всеобщего подражания. Но и в Германии разрыв в доходах внутри образованного сословия велик: у приват-доцентов в сравнении с профессорами и у учителей начальных школ, этих первых кандидатов на должность немецкого «интеллектуального пролетариата», в сравнении с учителями гимназий он ниже в десять-двадцать раз. В целом эта ситуация характерна для социальных групп, которые складываются не на основе рыночных капиталистических механизмов: столь же разномастно, к примеру, выглядит дворянство.

В то же время, несмотря на распространенные и в России дискуссии на тему «интеллектуального пролетариата», «перепроизводства интеллигенции», рынок интеллигентского труда в империи оставался достаточно емким. Это касалось не только академической интеллигенции – при хроническом дефиците в начале XX века преподавательских кадров как в высших учебных заведениях, так и в еще большей степени в гимназиях, – но и интеллигенции технической. В последнем случае рынок труда поглощал, помимо специалистов из русских губерний, и массу поляков, и тысячи немецких, французских, бельгийских профессионалов.

Не только революционный романтизм первых поколений интеллигенции, но и чеховское отшатывание от пошлости – «нервная, сознательная жизнь, которая не в ладу с покоем и личным счастьем» («Учитель словесности», 1894) – стали уже, наконец, приедаться. «Провинциальная психология старотипного русского интеллигента, воспитанного на Чернышевском и Михайловском, начала постепенно перерождаться», – свидетельствовал о 1910‐х годах Федор Степун. «Всем осточертел старый интеллигентский аскетизм, захотелось чистого белья и ванной комнаты при квартире», – негодует, с другой стороны, корреспондент «Киевской мысли» Антид Ото alias Лев Давидович Троцкий (1912).

А интеллигентный дом? Вот наудачу из поисковика по этому запросу: «Я огляделась. Старый интеллигентный дом с множеством книг, с цветами, с гравюрами, дом, впитавший в себя многие традиции русской интеллигенции». Или: «интеллигентный питерский дом. Темнокрасный Ромен Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский». И понятливый читатель «из своих» сразу должен признать тут советские собрания сочинений, обычно «полные», главный символ статуса домашней библиотеки, отвечавший дореволюционным приложениям к «Ниве». Тот же Валентин Катаев, как оказалось на ностальгическом склоне лет, вовсе даже «в своих книгах часто описывал русские интеллигентные семьи. Прообразом для меня служила наша семья – папа, мама, тепло семейных отношений, царившее в нашем доме, глубочайшая порядочность, бескорыстие. С детства я слышал имена Пушкина, Гоголя, Толстого, Лескова. В книжном шкафу стоял двенадцатитомный заветный Карамзин». Заметьте этот name-dropping, черточка характерная: набор авторов характеризует «направление», «заветный» говорит о диссидентстве («Историю государства Российского» как «реакционную» при советской власти переиздали только под ее занавес), коленкоровые корешки свидетельствуют о солидной интеллигентской родословной. Но грань тонка, и важно различать нюансы: «мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон» в «Белой гвардии» – это уже подделка под интеллигентский дом, аналог советских книжных дефицитов, поставленных на полку (в стенку) для статуса. Безошибочным критерием долго оставались неразрезанные страницы, но и тут, бывало, уляжешься и начнешь «читать в том особом состоянии полудремы, когда лень перелистывать страницы подряд и, чтобы не утруждать себя, предпочитаешь пропускать неразрезанные», – признается Стефан Цвейг. Так или иначе, цитаты подтверждают и без того очевидное: главный признак интеллигентного дома – это, разумеется,

Если по традиции начать со слова, то роль книги хорошо видна в том, что это одно из древнейших и базовых слов в интеллигентском лексиконе. Этимология славянского къniga остается предметом острых дискуссий. Не смея в них встревать, ограничусь своими предпочтениями и примкну к тем, кто утверждает, что книга возводится к корню, обозначающему знание вообще (выраженное во множественном числе, как изначально в греческом, ta biblia). И одновременно – власть, как в соседствующем с книгой слове князь. Книга, следственно, оказывается своего рода воплощением формулы «знание – сила». Другое предположение, приземленнее, возводит книгу к материалу: доске, дощечкам для письма, но зато роднит нас с германским Buch/book, вроде бы производным от бука, латинским liber, от луба или лыка, и греческим biblos (biblion), восходящим к лыку папируса.

Книга в портрете интеллигента так или иначе присутствует всегда, как в знаменитом «Библиотекаре» Джузеппе Арчимбольдо (1562), составленном из фолиантов, закладок и кисточек для смахивания пыли. Появление образов книжности в зримом виде иллюстрирует формирование культуры книжности и на Руси. На иконах, помимо свитков в руках у святых, книга присутствовала только одна, и это, разумеется, Священное Писание. В остальном книги появляются на первых портретах, парсунах (производное от персона) XVII века с открытием личности. Книги составляют ключевой атрибут людей, которые хотят запечатлеть себя и остаться в памяти потомства как люди книжные. На парсуне патриарха Никона с клиром (1662) это все еще та же Книга Книг. К концу XVII века книги изображаются уже стопками и полками, как в онегинском кабинете – показатель, между прочим, и имущественной состоятельности. Пока в основном у «западников»: полоно- и латинофилов, как у деятелей Посольского приказа Афанасия Ордин-Нащокина или Василия Голицына, неудачливого фаворита царевны Софьи. Другие свидетельства о книгах дают описи имущества, оставшегося после смерти или опалы: у того же Василия Голицына в его великолепном доме в Охотном ряду, на месте которого ныне заседают думцы, имелось 40–50 книг, в том числе на польском, немецком и латыни. На портрете-иконе первого святого петербургского периода Димитрия Ростовского – полки с книгами Четьих Миней, им написанных. Книги и на новых церковных образах, причем святых жен: Св. Екатерина, вышедшая победительницей из спора с философами, покровительница наук, становится именно в этом качестве популярной в России XVIII века, где она – патронесса единственного женского ордена. На иконе из Александро-Невской лавры (1721) рядом с ней столик с книгами («Арифметика» и «Риторика»), а также армиллярная сфера для измерений координат небесных тел (такая же украшает купол Кунсткамеры в Петербурге).

Первое наименование интеллигента на Руси – книжник, отношение к книге служит начальным маркером интеллигентности. Вслед за библиотекой/вивлиофикой («акибы вивлеофика ум его многия в себе обдержаша книги», 1705) в XVIII веке появляется библиофил, или, в русифицированном варианте, книголюб, наследующий допетровским книголюбцу и книгочию. Выйдя за пределы ученых кабинетов, вместе с чувствительной эпохой второй половины XVIII – начала XIX века этот тип насыщается эмоциями. Книги претендуют на роль возлюбленных («мои любезные книги», «главный пункт моего удовольствия» самоубийцы Ивана Михайловича Опочинина, 1793), друзей и близких: «Что-то дети мои и книги мои?» – беспокоится Пушкин в письме Наталье Николаевне за полгода до смерти о «единственных предметах своего влечения». В этом же ряду его знаменитое, хотя и апокрифическое «Прощайте», обращенное к домашней библиотеке.