Подкидыш - Эльмира Нетесова

— Ишь! Гордячка! Меня на ту пору не было, я б ее живо обломал! — не сдержался Алеха, ерзнув на скамье так, что она загудела на все голоса.

— Не было в Сероглазке второй такой, как Любушка! Все ее тропинки и дорожки были выстелены словами ласковыми, признаньями в любви, клятвами в верности — самыми горячими, цветами — только лучшими, песнями душевными.

— На сеновал или в копну ее заволочь надо было! Чего душу томить? — фыркнул Алексей. Мужики его взглядом осадили. Попросили помолчать.

— Уж на что красив и пригож был кузнец Василий! Кудри русые, глаза синие! Плечи в сажень! Сила богатырская! Лихую тройку на скаку одной рукой мог остановить, звонкие ручьи умолкали, когда пел он Любушке песни свои. Тайга слушала их завороженно. А девица — отвернулась. Не ответила взаимностью. От того кузнец опечалился. Без Любушки не мил ему стал белый свет. Увидела муки Василия бабка его старая. Разобиделась на девицу, за внука своего вздумала ей отплатить. И, встретив как-то в лесу, сказала Любушке: «Рада будешь воротить Василия, след его целовать станешь на сырой земле. Да не видать тебе счастья в жизни никогда! Упустила его, вместе с молодостью!» А бабка Василия, про то всем известно было, ведьмой жила, с нечистым дружбу водила, — вздохнул старик грустно. — А вскоре приехал в Сероглазку вдовец. В преклонных годах. Из себя — уродлив. Окривелый, горбатый и лысый. Язвительный, ехидный и жадный. Ходил он в грязной рубахе и портках на подвязках. В калошах и засаленном кашне, какое от покойной жены осталось в наследство. Было у него много детей. Мал мала меньше. Но наши бабы его не хотели видеть. Даже старухи не оглядывались в его сторону. А и он ими не интересовался. Враз Любушку приметил. И загорелись у старого бельмы, ровно у дурного хорька. Стал волочиться за девкой, гнусавить про любовь и чувства, какие она своим видом подняла у него с самого дна. Любаша, понятное дело, убегала, не желая слушать козла. А он за ней, придерживая портки за подвязки, повсюду скакал черной тенью. Всех прежних ухажеров от Любушки Василий отвадил. А тут не стало и его. Исчез куда-то, а куда, никто не знал. Словно испарился. Только все, кто видели кузнеца в последние дни, говаривали, что шибко сдал молодец. Одолела его печаль-кручина. Окутала волосы туманом седым. В глазах — тоска смертельная. И всем он сказывал, что не мил ему белый день… И все сидел на опушке леса, откуда хорошо виделся дом Любушки и смех ее доносился. Когда и куда делся Василий, не видел никто. А вдовец не знал преград. Заслал сватов к родителям девки, те в злобу пришли, взашей вытолкали. А вдовец рассмеялся козлино:

— В ножки мне поклонитесь, чтоб девку вашу в жены взял! А уж я подумаю…

— И словно черт подслушал. Через неделю гроза разыгралась страшная. Ударила молния в дом Любушки, и тот в мгновение сгорел дотла. Люди даже понять ничего не успели, как вся семья осталась без крова. Сгорело все. Даже скотины в сарае не осталось. Лишь баня уцелела. В нее и ушла семья жить. На голые полки, без куска хлеба. От горя через неделю померла мать. Вскоре после нее отец не выдержал, влез в петлю. Осталась Любушка с тремя младшими детьми и старой бабкой своей, которая с горя и вовсе ослепла. Конечно, пока девка жила при родителях в своем дому, женихи роем шли. А тут? Возьми ее голую, да еще с таким выводком? Ведь всех приюти и накорми! Кому такое надо? Враз любовь прошла, и Любушку перестали замечать. Уж какие там песни? Сплошные насмешки посыпались прямо в глаза. Обидные, больные и злые… А девке уж жизнь не мила. Ползимы кое-как промучилась. А когда остался последний мешок картошки, призадумалась: стоит ли ей жить, отнимать у меньших и бабки последнее? Решилась в тайгу уйти навовсе и там отдать душу Богу.

— Во дура! Грибов, ягод насобирала б. Рыбы наловила б! А то ишь, сидела да кручинилась! Принца ждала! Самой шевелиться надо было! — не выдержал Тарас.

— В ту последнюю ночь села она возле бабки и залилась горючими слезами. Все прощенья у нее просила за прошлое и будущее. Мол, не поминай лихом. Над вами люди сжалятся, не дадут помереть с голоду, а и я Господа за вас молить стану, чтоб пощадил и помог. Вот так-то до свету, пока в Сероглазке все спали и никто не мог увидеть и осмеять ее последний путь, пошла в тайгу. А по пути все плакала горючими, Василия вспоминала и жалела, что отказала ему, не вышла за него. И будь он теперь в Сероглазке, не глянул бы на ее беду. Забрал бы к себе. Вот с такими думками вышла из Сероглазки на санный путь. Аккурат под Рождество Христово! Морозы в ту пору стояли ошалелые. А у девицы ни платка, ни валенок. Только и одежда — юбка с кофтой да лапти на ногах. Едва вышла за поселок, тут и кладбище. Подошла к могилам отца с матерью поздороваться и проститься, глядь, оградой они отгорожены. Новой да затейливой. Узнала работу кузнеца. В голос взвыла. Звать стала. Сугробы вокруг могил целовала, где он ходил. Все просила простить ее. Да только никого не дождалась и пошла к лесу, дороги не видя. Уже к опушке приблизилась. Подошла к дереву, под каким Василий сидел. И решила помолиться перед кончиной. Только встала на колени, чтоб прощенья у Бога испросить, громадная рысь с дерева на нее сиганула. Сшибла с ног. И шипит в лицо. Так страшно. И гонит из тайги, грозится, теснит на дорогу.

— Дурная рысь! Сожрать эту девку стоило!

— Любушка, перекрестясь, говорит ей: «Зачем мешаешь мне уйти из жизни, когда мне все в ней опостылело? Разве я тебя чем обидела? Уж лучше помоги мне помереть, чем жить заставляешь. Пропусти меня в тайгу. Там, в сугробе отойду, чтоб мертвую меня не осмеивали люди, увидев на дороге. Сжалься! Поимей сердце ко мне — дитя тайги! Дай мне последний приют в доме твоем!»

— Воротись домой! К своей судьбе! Вдовцу окривелому! Будешь его женой! Ради младших и бабки своей смирись с судьбою несчастной. Коль счастье упустила, горе познай. И не приходи сюда, не зови кончину, покуда меньших не вырастишь. Они не повинны в твоей глупости. Зачем оставила их? На кого? Беги назад! И чем скорее вернешься, тем лучше для тебя! — проговорила рысь.

— Уж лучше умру на дороге, чем жить с ненавистным вдовцом! О! Если б могла вернуть Василия! Как счастлива была бы я услышать его голос! Ноженьки его целовала, кудри гладила б, только бы увидеть его! Верно, встретимся, когда умру! Будь живым, вернулся бы!

— Молодцы всем дороги! Ты с вдовцом живи! Его падальная кровь никому не нужна! Даже зверю таежному! Коль отвергла Василия, живи в горестях.

— Пощади! С милым тягость — в радость. С

постылым — пирог хуже сухаря, колом в горле встанет. Слезами запивать придется не только мне! За что моих так наказывать? За мою глупость я сама отвечу. Они при чем?

— Плакала Любушка, умоляла рысь. И та сжалилась. Подвела Любушку к сугробу громадному исказала ей: «Зови своего Василия. Коль услышит и захочет вернуться, счастье твое!»

Ох и взвыла девка! Заголосила на всю тайгу дремучую. Сугроб руками разгребла. Слезами снег растопила. Просила прощенья за глупость свою. И была услышана. Окликнули ее. Когда оглянулась, кузнец за спиной стоит и улыбается. Живехонек. Руки к ней протянул. Обнял. Назвал любимою. Оглянулась Любушка, чтоб рысь поблагодарить, глядь, а ее и след простыл. Словно и не было. Воротились они с Василием в Сероглазку. Кузнец всех младших вместе с бабкой в свой дом забрал. Вскоре свадьбу сыграли веселую. И жили они дружно. Но пришло время уйти из жизни бабке Василия. Любушка к тому времени про рысь в лесу почти запамятовала. А старуха, подозвав ее ночью, сказала: «Помни, бабонька! Не всякое счастье воротить можно. Не каждую рысь уговоришь. Ухожу я! Рысью стану! Теперь уж навсегда! Вечным наказаньем нелюбимым! Помни! Звери сердца не имеют. Лишь мое болело по Василию! Родной он мне! Береги его! А коль обидишь иль разлюбишь, не воротишься из тайги. Я везде сыщу! Больше своей жизни береги его! Знай, рыси и тайга берегут любимых!.. Молодых».