Суккубус - Виталий Вавикин

– Нет. Уже нет.

Она обернулась. Почему он не кричит на нее? Почему не обвиняет?

– Рой…

– Я знаю.

Она сжалась, уменьшилась в размерах.

– Что ты знаешь, Рой?

– Все.

– Все? – она хотела услышать это. Хотела, чтобы он открыл карты первым.

– По крайней мере то, что ты рассказала полиции, – сказал он.

Кристин забыла, что нужно дышать. Забыла, зачем пришла сюда.

– Это нечестно, – она выдохнула, закрыла глаза. – Кто рассказал тебе?

– Всего лишь новости.

Молчание.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Хочу показать тебе кое-что, – Рой подошел к заваленному бумагами столу. – Посмотри.

– Что там?

– Работа твоего отца и старика Олдмайера.

– Мой отец врач.

– Я имею в виду твоего родного отца.

– Я его не помню.

– Но идешь по его стопам.

* * *

Тайны. Загадки. С раннего детства Микки Олдмайер верил, что мир вовсе не тот, за кого себя выдает. Мир притворяется, врет, играет. И люди. В них нет правды. Лишь только маски – изощренные, хитрые, которые с годами становятся более натуральными, более естественными. Мать, отец, братья… Микки был последним ребенком в семье. Его рождение поставило крест на Саре Олдмайер как на женщине. И счастливый брак дал трещину. Разошелся по швам. Разъехался. Оставив лишь горечь неискренности, да пепел воспоминаний в семейном фотоальбоме. Иногда, в каком-то странном, непостижимом для Микки исступлении, Сара набрасывалась на него, обвиняя в том, что его отец пьян или спит с другой женщиной. Она била его, порола ремнем, запирала на весь день в подвале… А ночью… Ночью приходил отец. Он сажал Микки к себе на колени и говорил, что любит его… Странная это была жизнь. Неестественная. Ссоры по будням, идиллия в рождество, любовь на глазах у соседей и ненависть, когда мать с отцом оставались наедине. Маски. На всех лицах. На всех людях. Они лежат на тумбочках у кровати, когда мы спим, и плотно надеты на лица, когда выходим из дома. И Микки больше всего на свете хотел научиться срывать эти маски, разоблачать, показывать людей такими, какие они есть. И не важно, что про него скажут. Он – меч правды, жало истины в теле лживого мира. И это его выбор. И это его путь.

Он устроился на работу в «Хот-Ньюс», когда ему было двадцать пять. Молодой, энергичный. Тайны, сплетни, загадки… Он копал глубоко, до самых костей. Он знал родной город, как патологоанатом знает анатомию человека. Вот это – легкие, вот это – сердце, это – мозг, а это – аппендикс, который можно вырезать, и ничего не изменится. Ни жены, ни детей – Микки отдал себя работе без остатка. Срывать маски. Разоблачать ложь… Но чем дольше он делал это, тем больше понимал, что ложь невозможно победить. Она часть этого мира. Главный орган, без которого наступит смерть. Вот – желудок, вот – печень, вот – почки. Все в среднем состоянии. Все можно вылечить. Или заменить. Последняя мысль пришлась Микки по душе. Рыба гниет с головы. За долгие годы работы журналистом он знал это, как никто другой. А головой в этом городе был Старик. Дэнни Маккейн. Вот уж чью маску воистину стоило сорвать с лица. Лживый, мерзкий, продажный. Вся его жизнь была вымощена кровью и человеческими жизнями. И Олдмайер начал копать. Копать глубоко, к истокам, к центру этого зла. И годы потеряли смысл. И время стало чем-то абстрактным.

* * *

Особняк мадам Леон. Джастин Ллойд приехал сюда, надеясь найти истоки. Художник. Родной город выдавил его, как тело выдавливает из себя занозу: с гноем, с болью. Ему не было места в той жизни, в том мире, где сестры рожают детей, где на праздник жарят индейку, где радуются ненужным подаркам, и смысл жизни настолько прост, что, кажется, незачем жить. Ллойд был другим. С самого детства. Он жил в мечтах, рисовал мечты и надеялся, что когда-нибудь они станут явью. Мечты о чем-то другом – более нежном, более страстном, более влюбленном, чем то, что у него было. Словно что-то глубоко внутри зовет его куда-то. И невозможно не слышать этот зов. Он как бой барабанов ночью. Горят костры, черные тени пляшут на полянах. Женщины отдаются мужчинам. Мужчины убивают за женщин. Дикие, страстные. И блеск в черных как ночь глазах на черных как деготь лицах. И что-то животное, рожденное инстинктами. Оно бьет сквозь кожу каплями пота. И женщина. Высокая, властная. С распущенными черными волосами, доходящими до эбонитовых ягодиц. С ореолом павлиньих перьев, искрящихся в свете костров. С высокой грудью и молоком, не выпитым младенцами, которое струится из больших сосков, стекая по животу туда, где находится то, ради чего люди готовы убивать друг друга.

Богиня! Хозяйка этого безумного царства ночи. И пляшут тени. Жар костров и запах тел. Определен избранник. Вертел, плоть, огонь. И запах мяса. Сочный. Кости добела обглоданы. Желудки сыты. Он стал пищей – тот, кто смел вкусить ее любовь, познать жар тела… Накормил завистников. Тех, что молча наблюдали за соитием богини той и смертного, избравшего минуту страсти взамен сытого желудка. Но завтра… Завтра будет избран новый. Таков закон природы, страсти, бытия…

Их были десятки – подобных картин. Ллойд рисовал их, закрывшись на чердаке, пряча от посторонних взглядов. Его фантазии. Его мечты. Он ненавидел и любил их. Они были всем. Они забирали у него все. Друзей, женщин, деньги. Его дети. Его безумие. Его страсть. И от этого невозможно было сбежать. И понять это невозможно. Оно просто есть. Внутри него. Как сердце, без которого невозможна жизнь, но о котором ты не думаешь, пока оно не напомнит о себе болью. И с годами этой боли становилось больше. Эти видения, эти картины – они словно больше не хотели быть затворниками. Они рвались на свет божий, умоляя Ллойда рассказать о них миру. И это была боль: нестерпимая, всепроникающая, от которой не спасали ни вино, ни препараты, ни огонь, в который Ллойд бросал свои творения. Все возвращалось. И сочность, краски – их становилось больше. Рисунки четче. И реальней то, что рисовал Ллойд на картинах… И вот он был здесь, возле дома, где жили пращуры, и ждал ответов.

* * *

Высокий негр открыл ворота. Дом. Ллойд видел его. Монолитный. Величественный. Вобравший в себя все самое лучшее от греко-римской архитектуры.

– Следуйте за мной, сеньор, – сказал негр.

Они свернули с дороги, ведущей к дому. Теплый ветер ласкал своими прикосновениями нежные бутоны магнолий и базиликов. Сочная жимолость стелилась под ногами мягким ковром. В зарослях шиповника щебетали птицы. Высокие дубы рождали длинные тени…

– Прошу прощения, – засуетился Ллойд. – Может быть, вы меня с кем-то спутали, но мне назначена встреча…

Негр остановился. Посмотрел на него сверху вниз.

– Вас зовут Джастин Ллойд, сеньор?

– Да. Джастин Энтони Ллойд.

– Значит, ошибки нет. Сеньор Билли ждет вас в фамильном склепе.

– Ждет где? – опешил Ллойд, не поспевая за размашистым шагом негра.