На самых дальних... - Валерий Степанович Андреев

на краболовных шхунах. Плавал на шхуне «Суйсё-мару» масленщиком (шкипер Танака Есидзо). Женился два месяца назад. В семье кроме меня есть сестра и брат.

На «Дзуйсё-мару» был принят в конце апреля. До середины мая готовили шхуну к промыслу. На промысел ходили в район Сапкаку. Откровенно говоря, я не интересуюсь, где мы берем улов. Меня это меньше всего волнует. Я знал, что простых рыбаков у вас не задерживают. А сендо пусть отвечает за себя сам. Меня волнует моя жена, и еще я люблю слушать нашего певца Сидэки Сёйдзё. Он из простых парней, как мы.

На каком расстоянии от берега мы вели промысел, ответить не могу. Я повторяю, это меня не волнует.

Договаривалась ли о чем команда после задержания? Этого я не знаю. Я слушал по радио Сидэки Сёйдзё. Я очень люблю этого певца».

«Вы ранее задерживались в советских водах?»

«Да, задерживался. Один раз. Но был освобожден».

(Из протокола допроса)

Старику Савада Цунэо стало плохо, и Земцев срочно вызвал по телефону Заварушкина. Пока его ждали, случилось еще одно происшествие.

Грибков вместе со старшиной Скрабатуном сняли со шхунишки улов, отправили его на камбуз и проводили японцев в помещение.

Старику здесь сделалось плохо, он схватился за живот, и старшина Скрабатун тут же доложил об этом старшему лейтенанту Земцеву.

Потом Грибков прошел на камбуз, где японцы-повара разделывали доставленную ими из Горобца рыбу, и стал ждать: старшина распорядился захватить десяток горбуш для личного состава. Рыбу японцы разделывают красиво — филей сюда, голову туда, плавники — в третий чан: это для сасими, то для ухи, а это — вялить. Ножи-резаки мелькают быстро и ловко, как автоматы. Грибков невольно залюбовался их работой. Японец-повар шеф Вакамацу Кацуми, по прозвищу Вася, с задержанной месяц назад шхуны «Киэт-мару», предложил Грибкову поужинать, но он культурно поблагодарил Васю и вежливо отказался: «Аригато, Вася-сан, домо аригато!» «Кое-что по-японски мы тоже кумекаем!» Честно говоря, пища эта не по вкусу Грибкову. Едят почти все сырое — рыбу да рыбу, приправы то сладкие, то горькие, хоть на стенку карабкайся, горчица, правда, ничего с хренком — «васаби» называется. А блюдо есть такое — «хэ», лосось тушеный с луком и перцем, это вообще что-то страшное, однажды попробовал — рот закрыть не мог полсуток, повар молоком отпаивал. Лейтенант Логунов, тот это «хэ» так и называет — желудочная атомная бомба.

Взяв ведро с рыбой, Грибков собрался уходить, делать ему здесь вроде как было нечего. Навстречу по коридору вели сендо с этой задержанной ночью «Дзуйсё-мару». Грибков тут же вспомнил его фамилию — Абэ Тэруо, небольшой такой, аккуратный японец. У одного из помещений для «работяг» они остановились, и японец, смешно жестикулируя, стал что-то объяснять часовому. Часовым в эту смену был молодой пограничник Федотов. На учебном у Грибкова с ним койки рядом стояли. Москвич, техникум окончил.

— Что он от тебя хочет? — поинтересовался Грибков.

— Да вот просит передать лекарство. Кто-то у них из команды заболел, — ответил озабоченный Федотов.

Сендо действительно вертел в руках небольшой пузырек с синей крышкой и кланялся, как заводной.

Грибков часто видел такие пузырьки, они есть почти у каждого японца. Это желудочное лекарство — темно-коричневые, очень вонючие таблетки, — «такеда» называется. Старший лейтенант говорил, что почти все «работяги» у них страдают желудком. «Это, наверное, потому, что все сырое едят», — подумал Грибков.

— Ну и что тут думать — передай! — посоветовал он Федотову. — У них старик один заболел, старший лейтенант уже доктора вызвал.

Федотов взял у сендо пузырек и стал открывать дверь.

Грибков уже собрался было уходить, но опустил ведро.

— Стоп! — неожиданно сказал он. — Стоп, Федотов! — И решительно шагнул к нему.

Прежде всего, здесь было явное нарушение инструкции: в присутствии сендо Федотов не имел права открывать помещение команды — тот мог переброситься с командой парой слов, а этого уже достаточно, чтобы проинформировать друг друга, передать самое важное. Но даже не эта явная оплошность товарища насторожила Грибкова. Он заметил, с какой неуверенностью сендо отдавал Федотову лекарство — будто колебался — и с каким потом напряжением следил за каждым движением часового.

— Дай-ка сюда! — сказал Грибков и взял из рук Федотова пузырек.

Абэ Тэруо следил за каждым его движением. Грибков чувствовал это затылком — вот когда пригодились уроки старшины Скрабатуна!

— Посмотрим, что это за лекарство. — Грибков нарочито медленно повертел пузырек в руках — тот был темного цвета и не просматривался — и стал отвинчивать крышку.

Сендо кинулся на него сбоку, намереваясь выхватить пузырек из рук. Грибков этого ждал. Он сделал шаг в сторону и перехватил его руку. Японец был слабоват, он даже не сопротивлялся.

— Федотов, успокой «империалиста»! — приказал Грибков опешившему товарищу и занялся пузырьком.

Горлышко у пузырька было широкое, и он мизинцем выковырнул оттуда клочок бумажки — это была записка.

…Земцев еще раз перечитал послание Абэ Тэруо команде: «Держитесь. Дела идут хорошо. Улик у них нет». Записка была нацарапана на клочке бумаги горелой спичкой. Иероглифы на бумаге плясали и были едва разборчивы. Сендо, конечно, волновался. Он сочинял ее в спешке, как только прослышал, что заболел старик.

Земцев встал из-за стола и заходил по комнате. Честно говоря, он волновался. Он даже мог в этом признаться самому себе. Это было то волнение, которое предшествует удаче. Приближались кульминация и развязка. Нервы у всех были на пределе: и у него, и у шкипера, и у хозяина, и у команды. Первыми они не выдержали у Абэ Тэруо. Это хороший симптом.

«А Грибков молодец! Хитер парень, ничего не скажешь, — подумал Земцев. — Это же надо — в пузырьке из-под «такеда»! Крестьянская дотошность его не подвела…»

А записочку он добыл очень даже не простую. Она сказала Земцеву то, что не могла сказать, пожалуй, никому другому. Дело не в том, что он еще раз утвердился в сговоре команды — здесь он нисколько не сомневался, — теперь он знал другое: журнал лова не был уничтожен, он существует, и его надо искать на шхуне. Абэ Тэруо не случайно упомянул об уликах. Если бы их не было вообще, он вряд ли об этом стал писать, учитывая свои ограниченные возможности. Тогда можно было обойтись лишь двумя первыми фразами: «Держитесь. Дела идут хорошо…»

Шум в коридоре отвлек Земцева от размышлений. Дверь жалобно скрипнула на петлях, и в комнату ввалился Заварушкин. В руках его был огромный, видавший виды портфель, в котором доктор носил свой инструмент, а в отдельных случаях и кое-что из съестного — Валера часто питался на ходу, а поесть он любил.

— Ну, где твой больной?

— Одну