Маркс против русской революции - Сергей Кара-Мурза

Ленин понимал, насколько рискованным будет для его позиции любой реалистичный пример, и привел в качестве аргумента совершенно фантастическую ситуацию — в США в 1920 г. происходит социалистическая революция, Китай пытается ее задушить при помощи дипломатического давления «на нас», и тогда «мы» начинаем против Китая войну! Наверное, г. Гарденин с Ропшиным немало удивились.

Лучше взять реальную ситуацию: февраль 1917 г., Российская империя распадается, в Грузии происходит революция, к власти приходит марксистское социалистическое правительство, которое стремится в «европейскую семью народов», а против него новая «реакционная азиатская деспотия» в лице советской России, руководимой Лениным, посылает свои войска, чтобы эту революцию задушить. Это будет ситуация, структурно близкая 1848 году. В обоих случаях речь идет о «революционном шовинизме» прозападных элит — в Австрии они угнетали славянских крестьян, а в Грузии грузинских. В случае Австрии за них горой стоял Маркс, а в случае Грузии — марксисты типа Аксельрода.

А как оценить «наступательную, революционную войну» против русской деспотии прогрессивных супер-революционных поляков под командой социалистического вождя Пилсудского? Это уж почти точно 1920 год — только не в США, а прямо на наших глазах. Интересно, что бы написал по этому случаю Энгельс.

Защищая Маркса, Ленин вынужден нести большие теоретические и политические потери. Ему приходится вставать на защиту буржуазного национализма и расистской концепции реакционных народов. И ради этого выдвигать очень уязвимый тезис о том, что раньше буржуазия была прогрессивной, значит, и ее войны были прогрессивными: «Кто ссылается теперь на отношение Маркса к войнам эпохи прогрессивной буржуазии и забывает о словах Маркса «рабочие не имеют отечества» — словах, относящихся именно к эпохе реакционной, отжившей буржуазии, к эпохе социалистической революции, тот бесстыдно искажает Маркса» [74, с. 321].

Тут неточность уже в том, что «пролетарии не имеют отечества» сказано в 1847 г., а «войны эпохи прогрессивной буржуазии», на которые ссылается Ленин, велись в 1854-1855, 1870-1871 и 1876-1877 гг. Второй по меньшей мере сомнительный пункт — утверждение, будто российская буржуазия была «реакционной, отжившей». Буквально через три года после написания Лениным этих строк эта самая «реакционная, отжившая» буржуазия организовала Февральскую революцию, которая сокрушила Российскую империю и ее монархию. Да и считать Крымскую войну 1854-1855 гг. прогрессивной войной прогрессивной западной буржуазии было очень большой натяжкой.

Делая реверансы «знамени марксизма» и, разумеется, будучи еще под его большим влиянием, Ленин не мог избежать необходимости делать антироссийские утверждения. Подкрепить их логикой и здравым смыслом было невозможно, и если бы они в тот момент стали известны широким слоям даже революционной интеллигенции, то сильно повредили бы большевикам (а советскому строю в 70-80-е годы повредили реально). Например, называя европейских социал-демократов ренегатами марксизма, Ленин делал упор на том, что они совершили измену, «игнорируя или отрицая основную истину социализма, изложенную еще в «Коммунистическом Манифесте», что рабочие не имеют отечества» [155]. Называя этот двусмысленный тезис «Манифеста» основной истиной социализма , Ленин входил в противоречие с практическими условиями пропаганды социализма в России — объяснить этот тезис русским рабочим и крестьянам было бы невозможно, этот тезис приходилось «прятать».

Более того, Ленин называет «основной истиной социализма» совершенно неверное положение, навеянное утопическим представлением о народах и нациях, принятом на ранних этапах Просвещения. Постулат «Коммунистического манифеста» — «пролетарии не имеют отечества» — представляет пролетариат как некий лишенный этничности глобальный избранный народ . Что этот постулат неверен, история показывала раз за разом, начиная с франко-прусской войны и до сего дня. Более того, и во времена написания «Манифеста» пролетариат Англии не мог «не иметь отечества», поскольку эксплуатировал пролетариев Индии и других колоний. Есть основания допустить, что в «Манифесте» имеются в виду «пролетарии всех цивилизованных стран», а вовсе не всяких.

Сейчас, когда об этой проблеме заходит спор в кругу марксистов, большинство соглашаются с тем, что этот постулат неверен в приложении к реальным пролетариям, но речь, мол, идет о «модели пролетария», созданной Марксом и Энгельсом. Модель эта полезна, надо только не забывать, что речь идет именно о модели. Такой подход не годится. Если в модель вводится заведомо неверный элемент, которым нельзя пренебречь, то модель становится неадекватной и приводит к неверным выводам. В данном же случае речь идет о ключевом элементе модели («основной истине социализма»).

К тому же хорошо известно, что смелые (или заведомо неверные) допущения, вводимые в модель, забываются почти моментально. Поэтому автор модели обязан предусмотреть блокирующие механизмы, запрещающие применение модели без сознательного учета этих исходных допущений. Никаких оговорок и тем более автоматически действующих сигналов тревоги в «Манифест» Марксом и Энгельсом введено не было. Это — недопустимый дефект модели, тем более создаваемой как идеологический инструмент. Положение осложняется еще и тем, что попытки произвести «раскопки смыслов» марксизма с целью обозначить границы применимости его моделей многими марксистами рассматривались и рассматриваются как святотатство, так что мало у кого возникает желание с этим связываться.

Надо сказать, что следуя необходимости остаться в лоне марксизма, Ленин был вынужден делать утверждения не просто неверные и не просто антироссийские, но и противные русской культуре. Это проявляется в его поддержке «прогрессивных буржуазных войн». Он пишет: «Прежние войны, на которые нам указывают, были «продолжением политики» многолетних национальных движений буржуазии, движений против чужого, инонационального гнета и против абсолютизма (турецкого и русского). Никакого иного вопроса, кроме вопроса о предпочтительности успеха той или иной буржуазии, тогда и быть не могло: к войнам подобного типа марксисты могли заранее звать народы, разжигая национальную ненависть, как звал Маркс в 1848 г. и позже к войне с Россией, как разжигал Энгельс в 1859 году национальную ненависть немцев к их угнетателям, Наполеону III и к русскому царизму» [74, с. 226].

Тут мы имеем яркий образец пропаганды буржуазного национализма как антипода пролетарского интернационализма — со ссылкой на Маркса и Энгельса. Но ведь русская культура отвергала буржуазный национализм! Не разжигал русский просвещенный слой национальной ненависти к французам в 1805-1812 годах, не разжигал Лев Толстой национальной ненависти к англичанам в «Севастопольских рассказах», не разжигали в России национальной ненависти к туркам в 1877 г. — и даже к немцам в 1914 г. Когда группа виднейших немецких ученых в 1914 г. издала совершенно русофобский и антифранцузский манифест, российский министр просвещения поставил вопрос об исключении из числа почетных членов Императорской Академии наук конкретно поставивших свои подписи немецких ученых (Нернста, Планка и др.). Французы их из своей Академии исключили моментально, а русские академики решили этого не делать. Зачем, мол, разжигать национальную ненависть. Немцы есть немцы, им иначе нельзя, а нам-то зачем так поступать! И царь не стал настаивать на исключении.