Святой самозванец - Дж. Р. Лэнкфорд

Наконец, Корал заговорила.

— Ты пытаешься меня соблазнить?

— Я об этом и не думала, — ахнула Мэгги и рассмеялась. — А ты?

— Не уверена. Нет, тебе бы понадобилось отрастить бороду.

Они повернулись лицом друг к другу, обнялись и так застыли.

— Сэм умер, — заплакала Мэгги.

— О, Боже, — простонала Корал.

Медленно они отступили на шаг назад и разжали объятия.

Луису было хорошо известно, где находится Франсиско. Он выложил полмиллиона долларов за то, чтобы незаметно снять с него обвинения, убрать полицейских от двери его больничной палаты и уничтожить следы участия в попытке похищения, пока лучшие врачи Нью-Йорка старались спасти ему жизнь. Эта шлюха гринго, Корал Андерс, никогда об этом не узнает. Франсиско сказал, что она помогла ребенку спастись. Пусть попрощается со своими пятью миллионами.

Франсиско просил Луиса не причинять ей вреда. И пока он не станет этого делать. Он убедит Корал, заставит ее поверить, что потерял интерес к ребенку, а потом использует ее, чтобы найти его. Возможно, он продаст ее зубастому койоту, чтобы она испытала то же, что и его родные.

Кто-то постучал в дверь спальни. Он ответил «Si», и дверь открылась.

Это был Эваристо Салати, который напрасно прождал в лимузине, когда ему привезут младенца. Луис уже сообщил, что произошла задержка, возможно, она будет долгой, но Эваристо решил ждать.

Сидя на одном из викторианских стульев салона, Луис выпил огромное количество пива, переключая телевизионные каналы и про себя молясь Деве Марии Гваделупской о спасении Франсиско. За те два часа, которые ушли на его поиски, защитные стены Луиса рухнули.

Салати его утешал. Луис со стыдом отвел взгляд, когда Эваристо сел на другой викторианский стул.

— Есть новости из больницы? — спросил кардинал.

Луис старался не разрыдаться, но внезапно Эваристо оказался рядом. Луис почувствовал, как его обнял священник, готовый нарушить религиозные обеты и опозорить мужественность их обоих.

Они не поцеловались и не опозорились. Они просто прижимались друг у другу, плечо к плечу, грудь к груди, и Луис в отчаянии повторял «ya que, ya ni modo», сокрушаясь, что отрицал несправедливость жизни, и моля Бога, чтобы Франсиско не умер.

— Я тебе лгал раньше, — сказал Эваристо.

Луис не пошевелился.

— В чем?

— Я все время тебя замечал. В те годы, когда я приезжал к Теомунду Брауну по делам, ты никогда не подозревал, что я иногда делал это только для того, чтобы повидать тебя?

Луис закрыл глаза:

— Нет, нет, нет.

Эваристо встал и подошел к окну, он был похож на Рудольфо Валентино.

— Ты слышал эту песню? Ее слова — это стихи Уолта Уитмена. — Салати открыл рот и запел, как этот знаменитый кумир женщин:

Ты, за кем, бессловесный,

Я часто ходил повсюду, чтобы побыть близ тебя.

Когда я шел с тобой рядом, или сидел невдалеке,

Или оставался с тобой в одной комнате,

Ты и не думал тогда, какой тонкий огонь электрический

Играет во мне из-за тебя.

Это была самая нежная, трогательная мелодия, какую когда-либо слышал Луис. Она заставила его забыть, что он — покровитель. Если Бог хотел, чтобы мужчины любили только женщин, а женщины — только мужчин, зачем он вложил в его душу такие чувства?

Эваристо прошептал:

— Луис, я бы отказался ради тебя от своего духовного сана. Я бы это сделал.

Луис усилием воли унял дрожь, чтобы стать внутри твердым, как сталь.

— Пойдем со мной, — сказал он и встал.

Он повел Эваристо в салон. Показал ему статуи Эйлин, Хуана, Синтии, Эдуардо и Роберто, окруженные ноготками. Он дал ему послушать призрачную музыку, которая всегда воскрешала их в его сердце.

— Это моя семья. Они погибли в пустыне, но не только они одни. Это не прекратится. Иммиграция не прекратится. Какие бы законы ни принимали, сколько бы солдат ни сторожили границу и какими бы жестокими ни были койоты. Это не может прекратиться. Граница слишком длинная, а мой народ слишком беден. Поэтому много Эйлин и Хуанов погибнет, если мы им не поможем. Наркокартели и койоты будут кормиться ими, уничтожать их. Многих Синтий, Эдуардо и Роберто. Они достойны жизни, несомненно.

— И тебя волнует не реконкиста, — сказал Эваристо, — а судьба твоего народа.

— Моего народа.

Эваристо перекрестился перед статуей Девы Марии и опустился на колени среди ноготков.

В прихожей Корал, под портретами Фонтейн и Нуриева, они с Мэгги обнялись в последний раз.

— Надеюсь, ты услышишь хорошие новости о своем друге Франсиско. Хотя он и охотился за моим малышом, я не хочу, чтобы он умер.

— Я не слышала о нем ни звука, а это значит, что-то не так, но это моя забота, не твоя.

Мэгги отступила назад.

— Когда ты уйдешь, — сказала Корал, — это все равно, как если бы Сэм снова умер.

— Мне ли этого не знать.

— Хорошо. Если ты твердо решила справляться одна…

— Я сама родила этого младенца; я спасу его сама.

— Ты знаешь, где меня найти, если понадобится.

Мэгги открыла дверь и вышла, неся Питера в автомобильном кресле-переноске.

— Спасибо, Корал. Если моему мужу суждено было изменить мне с другой женщиной, я рада, что это была ты.

Корал заморгала.

— А если мужчине, которого я любила, суждено было жениться на другой женщине, я рада, что это была ты.

Мэгги не смогла сдержаться и сказала:

— В отличие от тебя, Корал, я никогда не любила никого другого.

Корал рассмеялась:

— Даже этого парня, Адамо, о котором ты мне рассказывала ночью?

Их временная близость исчезла, и они это понимали.

— Еще раз спасибо, Корал. Давай на этом расстанемся.

Они были слишком разными. При обычных обстоятельствах они бы надавали друг другу пощечин, заявили бы друг на друга в полицию, получили бы предписание держаться подальше одна от другой, тысячу раз обозвали бы друг дружку сукой — обычное дело для женщин, соперниц в любви.

Но Мэгги не могла снова возненавидеть Коралл, понимая, что никогда не была на ее месте.

Она спустилась на лифте в вестибюль. На подъездной аллее стоял «Рейнджровер» с ключами в зажигании, любезно подогнанный Крисом, укравшим «Порше».

Мэгги открыла заднюю дверь, положила Питера на сиденье, потом закрепила автомобильное кресло и посадила в него сына, пристегнув ремнями. Села за руль, стараясь не повредить мягкое белое платье с капюшоном, в которое Корал ее одела. Не считая подвенечного платья и траурной одежды, это была самая элегантная вещь, которую она когда-либо носила. Пусть Корал продавала свое тело, чтобы его купить, но Мэгги было больше нечего надеть.