На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

Между тем надзиратели обходили наши шевелящиеся виртуальные камеры и выкрикивали зэковские имена. После каждого «взвода» надзиратель что-то помечал в своих бумажках, а черная Big Mama пересчитывала нас, размахивая своими могучими руками, совсем как полковой дирижер.

Через сорок минут, к нашей великой радости, проверка закончилась. Компьютерные списки, распечатываемые несколько раз в сутки, совпали с поголовьем отрядных заключенных!

Мы переступали с ноги на ногу, шумно потягивались и выгибали спины, демонстрируя зольдатен свою усталость. Хотелось побыстрее вернуться «домой», в родную, обжитую и милую сердцу камеру.

К своему великому ужасу, уже через три недели пребывания на зоне, я начал называть свою 12-местную тюремную комнату словом «дом».

Скорость привыкания человека к новым правилам игры иногда меня поражала…

В дверях «джима»[217] вновь появился герр комендантен: «Заключенные! Тюрьма находится на особом режиме! За малейшее нарушение – карцер! Магазин, телефон и посещения временно отменяются! Зона, за исключением столовой, закрыта! Я ввожу три дополнительные проверки личного состава, всего – восемь в сутки. Из камеры можно выходить только за едой, в туалет и к дежурному офицеру… А сейчас вы возвращаетесь к себе в корпус. Предупреждаю: этой ночью я и дежурный капитан будем вызывать вас вниз на собеседования! Идти по территории тюрьмы молча, любые разговоры считаются нарушением режима!»

…Через пятнадцать минут я уже стоял около своего несгораемого металлического шкафа. Метр в ширину, полтора в высоту.

На несколько лет он заменил мне джентльменский набор частной собственности русского ньюйоркца: дом в Сигейте[218], машину «Лексус» и дачу в Катскильских горах[219].

Снаружи наши «локеры» были унитарно выкрашены в грязно-белый цвет, зато внутри они представляли собой чудеса дизайна: дверцы шкафов пестрели голыми и полуголыми бабами всех цветов радуги. Мои соседи ласково называли их «суками».

Вообще слово «bitch»[220] широко употреблялось в тюрьме для обозначения любых особ женского пола. С наклеенными бумажными «суками» разговаривали, ими хвалились перед друзьями, они исполняли роль тюремной иконы. Мои туземцы могли часами вырезать фривольных дам из журналов, обмениваться ими с друзьями или приклеивать их зубной пастой в самые дальние уголки своих шкафов.

Помимо изображений особ женского пола, в «локерах» хранились наши жалкие тюремные пожитки, строго оговоренные в соответствующих меморандумах администрации.

К примеру, нам разрешалось иметь пять пар носков, четыре футболки, пять пар трусов, три пары обуви, пять книг, два куска мыла, одну расческу, три пачки печенья, тридцать упаковок консервов и все в таком же духе.

Излишки продуктов, одежды, книг, галантереи и постельных принадлежностей нещадно экспроприировались дуболомами во время частых обысков.

Тюремная продразверстка была безжалостной и внезапной и напоминала монголо-татарское нашествие. По материальным потерям – уж точно.

Однако на этот раз все выглядело куда как серьезнее.

Я даже боялся набирать секретный код на блестящем вращающемся диске умного замка, увидев на полу около шкафа явно свои вещи.

Со всех сторон камеры и из слабоосвещенного коридора неслись громкие «маза факерз», его производные и прочие нелестные эпитеты в адрес охраны.

Я набрался мужества и влез в «локер» с головой. Увиденное там напомнило мою нью-йоркскую квартиру после фэбээровского обыска.

Все – верх дном!

Тюремные форменные шмотки кучей-малой смешались с нехитрой цивильной одеждой из ларька. На проржавевевшем днище шкафа валялись трусы, носки и почему-то разорванные белые тишортки. Пакеты с непритязательной тюремной бакалеей-гастрономией оказались открыты, а их сыпучее содержание (кофе, сахар, супы) образовало липкий и противный «гоголь-моголь», смешавшись с разлившимся оливковым маслом и вьетнамским соусом «чили».

С таким трудом доставшаяся нелегальщина: купленный или украденный с кухни провиант, легкие одеяла, лежавшие под матрасом и выпрямлявшие мне спину, старый термос, писчая бумага, пакетики-резиночки-скрепочки – была безжалостна конфискована. Аналогичной обструкции подверглись все 350 шкафов нашего отряда.

Мы убирали и матерились. Матерились и убирали…

В половине пятого утра в камере зажегся совсем недавно погашенный свет. В дверном проеме стоял какой-то незнакомый коп: «Триста пятнадцатая! Через минуту всем стоять внизу в большой телевизионной комнате! Живее поднимайте свои гребаные задницы! А может, кто-то захотел в «дырку»? Видно, вам нравится пердеть под одеялом больше, чем разговаривать с лейтенантом! Короче, засранцы, все вон из камеры!» – взревел солдафон, обладатель популярной у армейцев прически «крю кат»[221], напоминающей сапожную щетку.

После такого ласкового выступления никого дважды упрашивать не потребовалось – в мгновение ока мы оказались на первом этаже. Я опять превратился в сверхскорость и кролика Багз Банни.

Плотная металлическая дверь в кабинет дежурного «correctional officer»[222] открывалась и закрывалась каждые три минуты. Очередь каторжан постепенно уменьшалась.

Минут через двадцать кто-то неумело выкрикнул и мою фамилию.

Я вошел в неуютный кабинет, набитый железными шкафами, противопожарным оборудованием и громадным пультом управления с кнопками, лампочками и тумблерами образца 1980 года. На весьма и весьма старом двухтумбовом столе стоял включенный компьютер, в экран которой пялился уставший пятидесятилетний рыжеватый капитан, начальник Отдела тюремной безопасности. Именно он занимался на зоне всеми расследованиями, выполняя функции внутренней полиции, ФБР, ЦРУ и АНБ одновременно. Рядом с контрразведчиком в сломанном и зачуханном кресле на колесиках сидел какой-то незнакомый «кагэбэшник» в штатском. Он и начал мой утренний «допрос коммуниста».

– Фамилия, имя?

– Трахтенберг, Лев, – четко проговорил я.

– Знаешь ли ты заключенного Али-Бина? – спросил подключившийся капитан.

– Нет, – почти не соврал я. До вчерашнего дня ни с ним, ни с «неуловимым мстителем» мне даже вскользь пересекаться не приходилось.

– Звонил ли ты по телефону после вчерашнего ужина, – продолжал он утро вопросов и ответов.

– Нет. – Здесь я говорил чистую правду – просто не успел. А почему они не могут проверить список звонивших по компьютеру? – подумал я, отвечая на вопрос дознавателей.