Мифы Туринской плащаницы - Евгения Грановская

– Слушай меня внимательно, Якобсон, – холодно проговорил Блюмкин. – Нужное распоряжение я тебе предоставлю. Но как только ты его получишь – сразу закрывай дело. Без промедления, понял?

– Если бумага будет…

– Будет! Но чтобы от вынесения приговора до его исполнения прошло не больше двух дней. Вы меня поняли, товарищ Якобсон?

– Понял.

– Можете идти!

Следователь повернулся и медленно прошел к двери. Выскользнув в коридор, Якобсон облегченно вздохнул и вытер платком потное красное лицо.

– Дьявол, – прошептал он. – Настоящий дьявол.

В кабинете было мрачно и холодно. Голые стены с обшарпанной штукатуркой выглядели убого. Однако письменный стол, за которым сидел Яков Блюмкин, поражал размерами и красотой. Он был огромен, сделан из красного дерева и украшен изящной резьбой.

Посмотрев на резьбу стола, Гумилев усмехнулся. Все эти завитки и узоры были похожи на какой-то нелепый атавизм, на витиеватый бараний рог, внезапно выросший на капоте грязного автомобиля. Блюмкин окинул взглядом осунувшегося и бледного поэта, неуклюже примостившегося на ободранном стуле, облизнул губы и заговорил:

– Николай Степанович, я вызвал вас к себе для важного разговора.

– Я весь внимание, – сухо сказал Гумилев.

– Может, сначала чаю? – предложил Блюмкин. – Чай отличный, прямо из Индии.

– Благодарю, но мне не хочется.

– Что ж… – Блюмкин сдвинул брови к толстой переносице. – Николай Степанович, я не хочу ходить вокруг да около и перейду сразу к делу. – Чекист достал из ящика стола лист бумаги, положил его на стол и пододвинул к Гумилеву: – Ознакомьтесь, пожалуйста.

Николай Степанович взял лист и пробежал по нему взглядом.

«В своем первом показании гражданин Н. Ст. Гумилев совершенно отрицал его причастность к контрреволюционной организации и на все заданные вопросы отвечал отрицательно. Виновность Гумилева в контрреволюционной организации на основании протокола допроса Таганцева и его подтверждения вполне доказана. На основании изложенного считаю необходимым применить по отношению к гражданину Гумилеву Н. Ст. как явному врагу народа и революции высшую меру наказания – расстрел.

Следователь Якобсон».

Блюмкин внимательно смотрел на лицо поэта, но не заметил на нем и тени тревоги.

– Вы молчите? Вас это совершенно не пугает?

– А какая вам разница? – холодно осведомился Гумилев, отодвигая от себя лист. – Мое мнение никак не повлияет на ваше решение.

– Это верно, – кивнул Блюмкин. – Поймите, Николай Степанович: как поэт вы мне нравитесь. Но вы представляете реальную опасность для советской власти.

– Я не участвовал в заговоре, – сухо проговорил Гумилев. – И не готовил никакого переворота. Переворот – чушь, он ни к чему не приведет. Слишком много шпионов развелось. В этой стране сейчас нельзя верить никому.

– Вы известный человек не только у нас, но и за границей. А там много желающих вернуть России прежнюю власть. И если они захотят…

– Не захотят, – оборвал чекиста Гумилев. – Большевики, когда им грозит что-нибудь из-за границы, бросают заграничным псам очередную жирную кость. – Николай Степанович вздохнул и покачал головой: – Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на мельницу большевиков.

Блюмкин смотрел на поэта с иронией.

– За одни только эти рассуждения вы заслуживаете расстрела, – заметил он. – Но я хочу спасти вас, Николай Степанович.

Гумилев прищурил глаза и пристально посмотрел на Блюмкина. Вынести этот взгляд было непросто, но Блюмкин справился.

– С какой стати? – тем же холодным голосом, что и прежде, спросил Гумилев.

– Вы гениальный поэт. И ваша смерть будет большой бедой для России.

– Вам нет никакого дела до России, – презрительно проговорил Гумилев.

Блюмкин отрицательно качнул головой:

– Это не так!

– Это так, – отчеканил Гумилев.

Блюмкин вздохнул и устало улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он. – Допустим, вы правы. Но я все равно хочу вас спасти. Возможно, мне не нужна Россия, но мне нужны вы, Николай Степанович.

Гумилев посмотрел на чекиста холодным, колючим взглядом, но ничего не сказал, предоставив тому самому продолжить свою мысль. И Блюмкин продолжил.

– Дело в том, – тихо проговорил он, – что у нас с вами есть одно общее дело. Несведущие люди сочли бы его странным и даже фантастическим.

Блюмкин говорил медленно и вдумчиво, тщательно подбирая слова, но Гумилев быстро его перебил:

– О каком деле вы говорите?

– Меня интересует дневник вашего африканского путешествия, – прямо сказал Блюмкин. – При обыске в вашей квартире он не был найден. Но я знаю, что он существует. Только не нужно валять дурака, – добавил Блюмкин, заметив усмешку на губах поэта. – Я говорю о тайном дневнике, в который вы записывали впечатления от встреч с африканскими колдунами.

– Вы серьезно? – улыбнулся Николай Степанович.

Блюмкин кивнул:

– Вполне. Меня интересует мистическая сторона ваших путешествий. Не описание нравов и обычаев аборигенов, а столкновение со сверхъестественным.

– Вы верите в эту чепуху? – насмешливо поинтересовался Гумилев.

– А вы разве нет? – ответил Блюмкин вопросом на вопрос. – Я понимаю, что вы хотите уберечь свое знание, не дать ему попасть в чужие руки. Но, уверяю вас, Николай Степанович, мои руки столь же надежды, как и ваши. Вы можете смело мне довериться.

– Да с чего вы вообще взяли, что такой дневник существует? – холодно поинтересовался Гумилев.

Блюмкин позволил себе усмехнуться.

– Я знаю это от человека, который был вашим помощником, – спокойно и четко проговорил он. – Этот человек итальянец, а фамилия его Браккато.

По лицу поэта пробежала тень.

– Не знаю, о ком вы говорите, – сухо сказал он. – Среди моих помощников не было никаких итальянцев. Вы можете ознакомиться со списком участников экспедиции. Он наверняка остался в архиве Музея этнографии.

Блюмкин нахмурился.

– Зря вы так, – с упреком сказал он. – Я ведь не собираюсь забирать у вас дневник просто так. Я предлагаю вам сделку. Ваша жизнь в обмен на дневник. По-моему, одно другого стоит. Или нет?

Гумилев молчал, угрюмо уставившись в пол. Блюмкин выдержал паузу и продолжил:

– Зная о ваших геройских выходках, я допускаю, что вы не цените свою собственную жизнь. Но подумайте о родных и близких. У вас есть сын, мать, любимая женщина. Вы ведь не хотите, чтобы с ними стряслась беда?