Перемена климата - Хилари Мантел

Небо летом было фиолетовым; когда налетали грозы, ливень выгонял обитавших в саду змей из их нор и укрытий. Зеленые мамбы, бумсланги[35], злющие кобры — после дождей земля в саду словно превращалась в живой ковер. Двигалось буквально все — на шести лапах, на восьми и вообще без лап.

Саломея отыскала женщину по имени Фелисия, чтобы присматривать за младенцами. Фелисии требовалось отдельное жилье, поэтому многодетное семейство с матерью выселили из третьей хижины во дворе миссии, и Фелисия заняла их место. Ей, конечно, поставили кровать в комнате близнецов, однако она, безусловно, нуждалась в месте для уединения, для того, чтобы хранить свои пожитки; даже Анне порой хотелось побыть в одиночестве. Выселенное семейство быстро возвело для себя времянку. Они, похоже, поняли, чем вызваны перемены, и примирились с ними. Но продолжали ждать, неделя за неделей, что Анне зачем-либо понадобятся их услуги.

Фелисия оказалась высокой и стройной женщиной с гладким лицом и тонкими, почти хамитскими чертами. По ее словам, ей было двадцать три, она сама выросла в миссии, родила двоих детей — те живут с бабкой в Канье, на другом конце страны. Из близнецов она выделяла Мэтью, носила его на спине, а Кэтрин, словно восполняя недостаток ласки, повязала на ручку браслет из крошечных синих бус. Когда малютки спали, она прогоняла от них оводов и успокаивала одного ребенка, пока Анна кормила грудью другого; когда дети чуть подросли, учила их сидеть, хлопать в ладоши и петь песни. Она была чистоплотной и внимательной, скромной и вежливой, никогда не заговаривала первой, лишь едва слышно отвечала на вопросы. Свои мысли она старательно держала при себе.

Зимой на тропинках попадались иглы дикобразов, а ночные морозы бывали острее лезвия наточенного ножа. Засушливые месяцы пригоняли диких животных на окраины людских поселений, а бабуины все чаще пробирались в сад, запугивали африканцев из времянок, так и норовили стащить горшок с кашей, оставленный без присмотра. Однажды, рано поутру и издалека, Анна увидела леопарда — с большим темным пятном на груди. Она предположила, что это пятно было следом свежей крови; представила, как кровь высохнет на солнце, как слипшаяся шерсть станет жесткой и ломкой.

Теперь Анна разговаривала на диковинной смеси английского, тсвана и африкаанс, пользовалась любым языком, на котором ее понимали. Своих детей она обожала, но в ее отношении к ним страх перемешивался с желанием: страх перед насекомыми и змеями, желание — горячее, страстное — того, чтобы их скованные близненцовыми оковами души освободились. Она клала брата рядом с сестрой, смотрела, как они вместе ползают, хватаются друг за друга; хотела, чтобы они росли, научились говорить, разделились, стали полноценными людьми. Сама будучи единственным ребенком в семье, она завидовала малышам — и дивилась этой зависти. Когда она молилась — а это случалось редко, — то лишь за Ральфа, чтобы Господь уберег его невинную душу и избавил его от последствий такого спасения. Она сознавала, что растерянность мужа перед злом, наполняющим человеческий мир, — опасная штука, которая делает самого Ральфа и всех вокруг него уязвимыми. В детстве ей внушали, что нельзя заключать сделки с Богом, но она никогда не понимала, почему, собственно, нельзя; если Христос был когда-то человеком, он ведь должен понимать человеческое стремление к получению преимуществ? Там, где требовалась грубая физическая сила, Анна заочно торговалась с небесами, прося наделить Ральфа этой силой, а если возникнут какие-то сложности, прибавляла она, прошу, Боже, отдай их мне. В одиночестве, будь то в школе или дома, под тропиком Козерога, она воспринимала свою жизненную стезю, трудную, отнюдь не торную, как одну из просек, что тянулись через буш и таяли в бесконечности.

Позднее, разумеется, она спрашивала себя, как могла не видеть дороги впереди. Даже в первые дни после приезда — еще до обретения мудрости, что приходит с опытом, — все неприятности, любого сорта, на территории миссии имели своим источником одного-единственного человека — угрюмого лодыря и шалопая Энока, который, как считалось, ухаживал за огородом и садом.

Подобно им самим, Энок был беженцем с Юга. Во всяком случае, так Элдреды его поняли: когда ему задали вопрос, откуда он родом, он мотнул головой в сторону границы и сказал: «С той стороны». Ральф попытался было его разговорить — мол, что бы там ни натворил, приятель, это не имеет значения, это было в прошлом, а мы живем сейчас и в другой стране. Ральф подозревал, что Энок сидел в тюрьме, вероятно, за какое-то мелкое преступление, а не за нарушение расовых законов; впрочем, говорил он, нынешние власти делают все, чтобы стереть разницу между преступлением и актом протеста. Даже если этот Энок крал или мошенничал, кто мы такие, Господь свидетель, чтобы судить? Как бы я поступил на его месте, доведись мне родиться чернокожим в современной Южной Африке?

Но после очередной бесплодной и утомительной попытки вызвать Энока на откровенность Ральф возвращался и признавал, что опять ничего не добился. «Для него, — добавлял он, — я лишь один из белых».

Анна кивала.

— А он для тебя не просто один из черных?

— Я стараюсь избавляться от таких мыслей.

— Еще бы ты не старался. Нужно сделать его кем-то значимым. Жертвой. Или героем. В общем, кем-то.

— Быть может, ты права.

— Пока же он обычный человек. Только с другим цветом кожи. — Она помолчала. — И в этом качестве он кажется мне пустой тратой времени.

Ральф покачал головой, не соглашаясь с этим утверждением.

— Мы не знаем, какую жизнь он вел раньше. Откуда нам знать? Он ничего не рассказывает, так и норовит улизнуть.

— При этом он все понимает. Ты заметил — он понимает каждое твое слово?

— Да-да, заметил. Порой он напоминает мне Клару — помнишь, как она впадала в ступор, когда ты с ней заговаривала? Я гадал, что такое столь ужасное с нею могло произойти, раз она просто не могла себя заставить говорить об этом вслух и словно немела. Энок ведет себя похоже. Ладно. — Ральф махнул рукой. — Если я хочу ему помочь, нужно быть терпеливым и настойчивым.

На вид садовнику было около тридцати; сдержанный, по-своему привлекательный, он отличался теми же тонкими чертами бесстрастного лица, что и Фелисия. Носил ветхие шорты цвета хаки и старый пиджак от европейского костюма. Ральф всякий раз, когда видел Энока в этом наряде, задумывался о судьбе первоначального владельца костюма — кто здесь мог решиться на покупку этакой одежды? Рыжий пиджак явно жал Эноку под мышками и лоснился от долгой носки. Иногда, занимаясь своими непосредственными обязанностями, Энок снимал пиджак и вешал его на ветку дерева. Как-то щенок сорвал пиджак с ветки и изрядно потрепал; Анна отобрала добычу у глупого пса. На ее взгляд, собачьи зубы пиджаку не слишком-то повредили — вредить было особо нечему, — но она не сомневалась, что это событие легло на загадочную душу садовника еще одним увесистым камнем.

Этого пса она сама называла «твоим псом», жалуясь Ральфу на погрызенные книги и вывалянные в дворовой пыли одеяла. Ральф привез щенка из поездки в Палапье, миссию и поселение у железнодорожной станции. Выбрался из грузовика, щурясь от солнца, пропыленный, томимый жаждой, усталый, и сунул ей в руки пушистый комочек, какое-то неопознанное животное, похожее на крошечного медведя, с глазками, как у куклы, и плотной шерстью лимонного окраса.