Счастливчики - Хулио Кортасар

— Жаль, что нет салонов очищения и наведения душевной красоты, — весело подхватил Медрано.

— Действительно жаль. Посмотрите на Рестелли, какой франт.

Красный шейный платок в белых разводах, повязанный под спортивную рубашку с открытым воротом, очень шел доктору Рестелли. Стремительная и категорическая дружба доктора с доном Гало крепилась совместной работой над списком, который совершенствовался при помощи одолженного у бармена карандаша.

Лопес принялся рассказывать о вчерашней вылазке, предупредив, что рассказывать особенно нечего.

— Только настроение напрочь испортилось и накостылять хочется этим липидам, или как их там зовут.

— Я думаю, не теряем ли мы понапрасну время, — сказал Медрано. — А я чувствую себя как бы между двумя стульями: с одной стороны, досадно терять время на бесплодные поиски, но и сидеть, сложа руки, тоже означает тратить время зря. На данный момент следует признать, что сторонники status quo выглядят лучше, чем мы.

— Но вы же не считаете, что они правы.

— Нет, я анализирую ситуацию, только и всего. Мне лично по душе было бы продолжить поиски, но я не вижу иного способа, нежели насилие, а мне не хотелось бы портить плавание остальным, тем более что, судя по всему, они им вполне довольны.

— Пока мы будем мусолить эти проблемы… — с досадой начал Лопес. — Не обращайте внимания, просто я сегодня проснулся не в духе, и дурное настроение ищет, на чем бы отыграться. А почему я проснулся не в духе? Тайна, возможно, виновата печень.

Но печень была ни при чем, если только у нее не было рыжих волос. Однако ложился спать он в хорошем настроении, уверенный, что все образуется, при этом не в ущерб ему. «И все равно грустно», — подумал он, мрачно уставясь в пустую чашку.

— Этот парень, Лусио, давно женат? — спросил он, не успев обдумать вопрос.

Медрано смотрел на него. Лопесу показалось, что он колебался.

— Видите ли, мне бы не хотелось вас обманывать, но и не хотелось бы, чтобы это стало известно. Думаю, что они сказались молодоженами, однако им не хватает сущего пустяка — церемонии, которая проводится в помещении, пропахшем чернилами и старыми кожаными креслами. Лусио счел возможным рассказать мне об этом в Буэнос-Айресе, мы иногда пересекаемся с ним в университетском клубе на занятиях гимнастикой.

— Вообще-то меня это не особенно интересует, — сказал Лопес. — Разумеется, я сохраню все в секрете, пусть здешние матроны помучаются, но я не удивлюсь, если их обостренный нюх не учует… Смотрите, вон одну уже укачало.

Мохнатый с неловкой заботливостью, за которой чувствовалась недюжинная сила, взял под руку свою родительницу и отбуксировал к выходу.

— Подышишь свежим воздушком, мама, и все пройдет. А ты, Нелли, поставь-ка кресло в тихом месте, не на сквозняке. И зачем ты ела столько хлеба и сладкого? Я же тебя предупреждал, вспомни.

Дон Гало и доктор Рестелли с несколько заговорщическим видом знаками подозвали Медрано и Лопеса. Список уже разросся на несколько страниц.

— Давайте поговорим о нашем вечере отдыха, — предложил дон Гало, закуривая сигару сомнительного качества. — Пора нам и поразвлечься немного, черт подери.

— Хорошо, — сказал Лопес. — А потом мы пойдем в парикмахерскую. Программа на славу.

XXXIII

Все утрясается самым неожиданным образом, подумал Рауль, просыпаясь. Вчерашняя пощечина Паулы пошла ему на пользу: он лег раньше, чем обычно, и сразу заснул. Выспался хорошо, но, проснувшись, сразу же стал представлять, как Фелипе спускается в эту пошлую Нибеландию, в фиолетовом свете, рискуя ради того лишь, чтобы почувствовать себя независимым и уверенным в себе. Сопляк несчастный, понятно теперь, где он напился, да вдобавок перегрелся на солнце. Он представил (глядя на Паулу, которая заворочалась во сне), как тот входит в каюту Орфа и того гориллы с татуированной рукой, старается им понравиться, чтобы заслужить рюмку, пыжится, как индюк, а возможно, и злословит по поводу остальных пассажиров. «Отхлестать его, отхлестать как следует», — думал он и улыбался при этом, потому что хлестать Фелипе тоже было бы…

Паула открыла глаза и посмотрела на него.

— Привет.

— Привет, — сказал Рауль. — Look, love, what envious streaks, Do lace the severing clouds in yonder east…[72]

— Солнце есть, да?

— Night’s candles are burnt out, and jocund day…[73]

— Иди, поцелуй меня, — сказала Паула.

— И не собираюсь.

— Иди сюда, не держи на меня злобы.

— Злоба — слишком сильное слово. Злобу еще надо заслужить. Вчера у меня было ощущение, что ты просто сбрендила, впрочем, это старое ощущение.

Паула выпрыгнула из постели, к удивлению Рауля, в пижаме. Подошла, взъерошила ему волосы, погладила лицо, поцеловала в ухо, пощекотала. И оба захохотали, точно дети, и он все-таки обнял ее и тоже стал щекотать, пока оба не повалились на ковер и покатились по ковру на середину каюты. Паула вскочила и крутанулась на одной ноге.

— Не сердишься, не сердишься, — говорила она. И смеялась, не переставая танцевать. — Но ты вел себя безобразно, заставил вылезти из постели в таком виде…

— Заставил вылезти? Ты же лентяйка, а вылезла голая потому, что эксгибиционистка и к тому же знаешь, что я никогда не расскажу этого Ямайке Джону.

Паула села на пол, положила руки ему на колени.

— Почему Ямайке Джону, Рауль? Почему Ямайке Джону, а не кому-нибудь еще?

— Потому что ты к нему неравнодушна, — сказал Рауль просто. — И потому что он от тебя без ума. Est-ce je t’apprend des nouvelles?[74]

— Нет, по правде говоря, нет. Нам надо поговорить об этом, Рауль.

— Ни за что. Исповедоваться будешь кому-нибудь еще. Но я тебе грехи отпускаю.

— Нет, ты должен меня выслушать. Если ты меня не выслушаешь, я не знаю, что мне делать.

— Лопес, — сказал Рауль, — занимает каюту номер один, в другом коридоре. Увидишь, как он будет тебя слушать.

Паула посмотрела на него задумчиво, вздохнула, и оба одновременно кинулись к ванной. Опередила Паула, и Рауль снова бросился на постель и закурил. Отхлестать как следует… Не он один заслуживает этого. Хлестать цветами, мокрыми полотенцами, долго, ароматно расцарапывать. Хлестать несколько часов подряд, прерываясь лишь на примирения и ласки, и разговаривать только руками, умеющими простить и оправдать любое бесстыдство, чтобы начать все сначала, и, стеная, наконец упасть в последнее забытье, — вот он, диалог изваяний, вот она, шкура леопарда.