Счастливчики - Хулио Кортасар

— Нет, не думаю, что мой фронт атаки более ясен, нежели число из пятидесяти восьми цифр или один из этих морских справочников, что приводят суда к кораблекрушениям. Его осложняет невыносимый калейдоскоп слов, слова, будто мачты, с большой буквы…

XXXII

Хорошо, что она догадалась захватить несколько журналов, потому что книги в библиотеке оказались на непонятных языках, а в двух или трех испанских, которые она обнаружила, говорилось о войнах, о еврейских проблемах и прочих слишком философских вещах. Пока донья Пепа причесывалась, Нелли с удовольствием погрузилась в разглядывание фотографий разнообразных коктейлей, которые подавались в больших отелях Буэнос-Айреса. Ей ужасно нравился элегантный стиль, в котором Хакобита Эчанис разговаривала со своими читательницами, совершенно по-свойски, так, словно она была одной из них, не бахвалясь, что принадлежит к лучшему обществу, и в то же время давая понять (зачем мать закручивает на голове этот валик, как у прачки?), что она из совсем другого мира, где все — розовое, надушенное и в белых перчатках. Я хожу на все показы мод, — сообщала Хакобита своим почитательницам. — Лусиа Шлейфер, прелестная и к тому же умная, рассказывает об эволюции женской моды (по случаю выставки тканей в Гате и Чавесе), и люди на улице просто рты разевают, глядя на стирающиеся плиссированные юбки, которые еще вчера считались продуктом северо-американской магии… В Альвеаре французское посольство приглашает избранную публику познакомиться с парижской модой (как сказал один кутюрье: Кристиан Диор идет вперед, а мы все стараемся следовать за ним). Приглашенным дамам дарят французские духи, и все выходят довольные до безумия, прижимая к груди дареные пакетики…

— Ну вот, я готова, — сказала донья Пепа. — А вы, донья Росита? Кажется, утро прелестное.

— Да, но опять начинает покачивать, — сказала донья Росита недовольно. — Пошли, девонька?

Нелли закрыла журнал, успев узнать, что Хакобита только что посетила выставку огородных культур в парке Сентенарио и что там она повстречала Хулиу Бульрич де Сент, в окружении корзин и друзей, Стеллу Морро де Каркано и неутомимую сеньору Удаондо. С чего бы этой сеньоре Удаондо быть такой неутомимой, подумала Нелли. И все это — в парке Сентенарио, в двух шагах от дома Коки Чименто, ее товарки по работе в магазине? Они вдвоем тоже могли бы как-нибудь в субботу во второй половине дня сходить туда, попросили бы Атилио отвезти их взглянуть на эту выставку огородных культур. И в самом деле, пароход покачивает, и довольно здорово, опять маму и донью Росту затошнит, как только выпьют молока, да и ее — тоже… Просто безобразие вставать в такую рань, в круизе завтрак должны бы подавать не раньше половины десятого, как заведено у изысканной публики. Когда появился Атилио, свежий и бодрый, она спросила, нельзя ли полежать до полдесятого, а потом позвонить, чтобы завтрак принесли в каюту.

— Ну конечно, можно, — сказал Мохнатый, не слишком в этом уверенный. — Тут ты можешь делать, что пожелаешь. Я-то поднимаюсь рано, потому что мне нравится смотреть на море, когда восходит солнце. И аппетит зверский… А погодка-то какая, а? И вода — кругом вода!.. Вот только летающих рыб еще не видели, но сегодня как пить дать увидим. Доброе утро, сеньора, как дела? Как малец, сеньора?

— Еще спит, — сказала сеньора Трехо, не очень уверенная, что Фелипе обрадуется тому, что его называют мальцом. — Супруг сказал, что бедняжка плохо спал ночь.

— Пережарился, — сказал Мохнатый понимающе. — Я его предупреждал: гляди, малец, у меня опыт, я знаю, что говорю, не шути с солнышком в первый день… Но разве ему втолкуешь. Вот теперь на своей шкуре поймет. Знаете, когда я был…

Донья Росита прервала назревавшие воспоминания о жизни в казарме, объявив, что надо подняться в бар, потому что в коридоре качает больше. Этого оказалось достаточно, чтобы сеньора Трехо почувствовала, что ее начинает поташнивать. Она выпьет только чашечку кофе и ничего больше, доктор Виньас говорил, что кофе — лучшее средство от качки. А донья Пепа полагала, что добрый ломоть хлеба с маслом хорошо ляжет на кофе с молоком, но это — правильно, никаких сладостей, потому что в сладостях сахар, а сахар загущает кровь, самое скверное дело при морской болезни. Присоединившийся к компании сеньор Трехо нашел было научное обоснование этой теории, но дон Гало, точно поплавок, всплывший над трапом в железных лапах шофера, обнаружил явное намерение разделаться с яичницей с беконом. Стали подходить и остальные пассажиры. Лопес задержался прочитать объявление об открытии дамского и мужского парикмахерского салона и расписание работы. Беба разыграла выход в стиле ralenti[71]: остановилась на последней ступеньке и окинула зал долгим взглядом, потом показался Персио в синей рубашке и кремовых брюках, которые были ему велики, и бар наполнился голосами и вкусными запахами. Докуривая вторую сигарету, заглянул Медрано, посмотреть, там ли Клаудиа. Обеспокоенный, пошел вниз и постучался в ее каюту.

— Простите мою нескромность, но я подумал, вдруг Хорхе плохо себя чувствует и вам нужно помочь.

В красном халате Клаудиа казалась гораздо моложе. Она протянула ему руку, хотя оба понимали ненужность столь официального приветствия.

— Спасибо, что пришли. Хорхе гораздо лучше и всю ночь хорошо спал. А утром спросил, долго ли вы сидели около него… Но пусть он лучше сам задает вам свои вопросы.

— Пришел наконец, — сказал Хорхе, совершенно естественно переходя на «ты». — Вчера ты обещал мне рассказать приключение Дэви Кроккета, не забудь.

Медрано пообещал, что чуть позже расскажет занимательные приключения героев вольных прерий.

— А сейчас я пойду завтракать, че. Твоей маме нужно одеться и тебе тоже. Встретимся на палубе, кажется, утро потрясающее.

— Идет, — сказал Хорхе. — Че, а как вы вчера разговорились.

— Ты нас слышал?

— Конечно, и еще видел во сне нашу планету. Ты знаешь, что у нас с Персио есть планета?

— Немножко в подражание Сент-Экзюпери, — призналась Клаудиа. — Вообще-то он — прелесть, и всегда у него ворох потрясающих открытий.

Возвращаясь в бар, Медрано думал, как всего за ночь чудесным образом изменилось лицо Клаудии. Когда он прощался с ней, лицо у нее было болезненно-усталое, как будто то, в чем он ей исповедался, причинило ей боль. И слова, которыми она ответила на его откровенность, — скупые, четкие, почти все жесткие и ранящие — были как бы другою стороной ее лица, сдавшегося внезапно навалившейся на нее горечи и усталости, не только физической. Она говорила ему обидные слова не грубо, но и не жалея его, платя за откровенность откровенностью. А сейчас он снова увидел Клаудиу дневную, мать маленького львенка. «Она не из тех, кто упивается печалью, — подумал он благодарно. — И я такой же. А вот наш славный Лопес наоборот…» Потому что Лопес сказал, что он в порядке, но, судя по нему, ночью спал плохо.

— Вы идете стричься? — спросил он. — Тогда пойдемте вместе, пока будем ждать очереди, поговорим. По-моему, институт парикмахерских, салонов красоты следует культивировать.