Матрица войны - Александр Проханов

Смотрел на чашу, оставленную взрывом, на мелкие камушки, на пудру измельченного вещества, откуда излетела смерть. Видел золотистое окно, и прелестную обнаженную женщину, омытую водой, глазированную, с плещущей на плечи струей, ее стеклянные черные волосы, и взмах руки, когда она отжимала мокрую прядь, и тень под мышкой, приподнятую грудь с высоким соском, на который из ковша, того, серебряного, поднебесного, лилась прохладная влага. Она переступала порог, и ее колено казалось смуглой морской раковиной. Теперь никогда он больше не коснется ее губ, не обнимет гибкую чудную талию, не увидит, как тает черно-красное вино в ее стакане, как горит крохотная лунная искра в винной капле, и ему вовеки не бывать в Сиракузах, на гранитной ветреной набережной, где старый рыбак выхватывает из моря розового осьминога и далекий форт на другой стороне пролива охвачен белой кромкой прибоя. Она стоит, отдавая ветру свои черно-синие волосы, он может протянуть к ней руку, погрузить ее в струящийся ветреный ворох. Их краткая встреча была чьим-то капризом. Кто-то по ошибке соединил их на миг и тут же от них отказался. Взял обратно видения под прозрачным пологом, цветные города и райские кущи. Оставил ему пыльную яму, в которой, как слабый туман, испарялось их неосуществленное будущее.

Он знал, что спутники его наблюдают за ним, ждут, что он станет делать. Опустился перед ямой на дорогу. Положил ладони на теплые пыльные кромки. Почувствовал телесное прикосновение и, закрыв глаза, минуту ждал, когда это телесное таинственное тепло проникнет в его плоть. Поднялся, не отряхивая с ладоней красноватую пыль, вернулся к машинам.

Они тронулись дальше, и ему померещилось, что вдоль обочины, не касаясь земли, прозрачный, не отбрасывающий тени, несется бесплотный дух. Отстает, исчезает вдали. Дрожание раскаленного воздуха. Растрепанные зеленые пальмы.

Они въехали в Сисопхон, в солнечную разноцветную пыль, увязая в запруженных улицах. Пробивались гудками, катили среди ленивых телег, колыхающихся воловьих голов. В прохладной, с развеянными занавесками комнате встретились с председателем народно-революционного комитета, встревоженным, неуверенным. День назад его автомобиль обстреляли на дороге. Председатель неохотно и скупо, словно не зная, чем обернется для него эта беседа, объяснил, что взрывы дамб и каналов враги предпринимают для того, чтобы создать искусственный голод и таким способом направить народ в Таиланд на заработки. Там, в Таиланде, их перехватят и загонят в лагеря и военные центры.

Белосельцев слушал, стараясь в деревянных, невыразительных словах председателя отыскать драгоценную информацию о возможности большой войны. И одновременно все думал о взорванной белой машине, о красноватой воронке и о смуглом женском плече, на котором блестели сочные прозрачные капли.

Народ, говорил председатель, приходит в комитет и просит построить в селах школы, больницы, а враги являются из Таиланда и уводят за собой целые селения. Зачем строить школы, если завтра здесь начнут рваться снаряды и пойдут войска.

Когда они танцевали на сухих серебристых досках веранды, луна освещала ее, и одна сторона ее лица была в лунном сиянии, и он целовал ее теплую сияющую щеку, а другая половина была в густой тени, и только волосы были полны голубоватого прозрачного дыма.

Председатель, смелея в разговоре, возмущался тем, что бандиты не только стреляют, но и занимаются грабежом, контрабандой. Из Кампучии в Таиланд течет поток серебра, драгоценностей, старинной буддийской бронзы, скульптур из храмов. Бандиты проникают в старые храмы, откалывают молотками головы маленьким каменным буддам и в Таиланде продают их за доллары. Много ценностей уплывает из Кампучии в Европу и Америку.

Они сидели за столиком, касаясь кончиками пальцев, и с ее ладони медленно и грациозно перебиралось на его ладонь стеклянно-прозрачное хрупкое существо с золотыми глазами. И теперь, в эти минуты, это существо еще живо, притаилось в листве огромного зеленого дерева, и он, Белосельцев, жив, смотрит на смуглого, черноволосого председателя, а ее больше нет, и им никогда не суждено поднять черно-красные стаканы с вином, прижаться друг к другу под душным пологом, и ее колено, гладкое, перламутровое, как раковина на отливе, и такая в нем нежность, такая острая к ней любовь, среди немолчного звона ночных азиатских цикад.

Председатель встал, прошел в угол комнаты, сдернул со стола покрывало. Белосельцев увидел лежащую навзничь обломанную статую с улыбающимся тихим лицом, желто-черные ритуальные колокольчики с отлитыми фигурами крылатых танцовщиц. Взял осторожно колокольчик, тряхнул и поставил. В воздухе долго и нежно продолжало звенеть.

Все это отобрано у бандитов, сказал председатель. Но главная беда крестьян, продолжал он, это обстрелы пограничных селений из таиландских орудий. Гибнут не только вьетнамские солдаты, которые заняли оборону, но и мирные люди, скот, посевы. Поэтому, после множества жертв, ожидая больших столкновений, власти решили убрать людей от границы. Эвакуировать все села на двадцать километров в глубь территории. А это для народа – большая мука. «Большая мука», – повторил переводящий Сом Кыт.

Они покинули Сисопхон. Шоссе в направлении границы быстро опустело, словно дул невидимый иссушающий ветер, гнал им навстречу редких испуганных велосипедистов, которые шарахались от их машин. Вдоль шоссе неуклонно, по железнодорожной колее, мчался маленький огненный сгусток солнца, словно вспышка новейшего оружия, прожигая пространства и дали.

Впереди запылило. Они нагнали железную гусеничную громаду транспортера. На броне сидели вьетнамцы в пробковых шлемах, в грязных намотанных на шеи тряпицах, защищавших их от москитов. Транспортер был американский, трофейный, захваченный в Южном Вьетнаме. Грыз гусеницами шоссе у таиландской границы. Белосельцев успел разглядеть соскобленную краску, где прежде было клеймо США, а в люке – устало-серое лицо водителя.

Чем ближе продвигались к границе, тем чаще попадались войска. Разболтанные пятнистые грузовики, тоже американские, везли зеленые снарядные ящики. Прокатила батарея пушек, щитки орудий были исцарапаны и избиты, завешены вялой, сорванной недавно листвой. Орудия меняли позиции, указывали на близость рубежа обороны. Проехала санитарная машина с крестом, рядом с водителем сидел солдат, голова его была забинтована. Они уже были в зоне опасности, в зоне сгустившейся тьмы.

Пространство впереди задымилось, наполнилось мерцанием, клубящимися живыми ворохами. Они вдруг въехали в пестрое, разгоряченное многолюдье, густо осевшее вдоль дороги. Катили среди утлого разбросанного скарба, курящихся костров и жаровен, словно очутились в таборе. Кочевники присели на краткий отдых, ненадолго коснулись обочины. И так нежданно было появление этого скопища среди жарких безжизненных пустырей, что казалось, люди, и скарб, и повозки ссыпались прямо с неба, занесены порывом огромного ветра, сдувшего их с насиженных мест.

– Кооператив «Коуп», две тысячи жителей, – сказал Тхом Борет. – Переселяем от границы. Их все время обстреливали. Снаряды рвались прямо в деревне. От этого места до границы ровно двадцать километров.

Их машины медленно двигались, стараясь не наехать на груды сухих жердей, на расставленные по асфальту пожитки, на детей, испуганно замиравших, до черноты расширявших свои глаза. Пустые тарелки и миски светлели на пыльной земле. Груды трухлявых бревен были сложены у обочины. Две женщины, подняв гнилушку, несли ее куда-то в дрожащую даль. Вбитые в землю доски удерживали пузырящиеся синие пленки. Под ними, укрываясь от зноя, недвижно сидели люди. Казалось, утлый парусный флот, скомканный бурей, движется без путей. Катилась двуколка с легкими спицами, впряженный в нее человек, голенастый, с журавлиной шеей, бежал, подскакивая. На коляске в позе Будды сидел маленький старый бонза в желтой одежде, с бугристой бритой головкой. Пугливые, с проступающим рельефом ребер, ключиц и лопаток люди копали землю, но казалось, их труд направлен не на строительство, а на разорение. В нем чудилась бессмысленность и обреченность.