Девять девяностых - Анна Матвеева

Но никогда сквозь жизни перемены

Такой пронзенной не любил тоской

Я каждый камень вещей мостовой

И каждый дом на набережных Сены.

Здесь она забыла продолжение и еще раз повторила последнюю строку — как в припеве: «И каждый дом на набережных Сены…»

После чего резко наклонила голову, как будто поклонившись — и ее двойной подбородок расцвел на платье широким воротником.

Надя, насколько успела понять Ада, больше всего в жизни не любила экзальтированного поведения — да еще и на людях, стыд какой! — и теперь вежливо улыбалась Вонючке белыми губами. Хороший коп Красотка попыталась аплодировать подруге и сшибла локтем тарелку с потрохами. Дельфин невозмутимо поймала тарелку в воздухе, а следом — и Адин взгляд, всё в секунду:

— У меня хорошая реакция!

От тарелки с потрохами пахло вкуснее, чем от Вонючки.

Ада доедала салат, пытаясь в то же самое время решить: можно ли ей взять еще один кусочек хлеба из общей корзинки, или это будет неприлично?

Надя тем временем не сдавалась — развлекала всех общей беседой:

— Говорят, что у Шартье в прежние времена завтракали грузчики с Центрального рынка.

Ада закашлялась, хлеб угодил, как мама говорит, «не в то горло». Маленькая Ада спрашивала: а сколько у человека горл? Или надо говорить — «горлов»?

Эта маленькая Ада снова выпрыгнула из жеоды железняка — хозяйкой бурой горы. Она услышала слова «Центральный рынок» и увидела не то, что каждый. И вспомнила не Золя и не Жака Ширака.

Ее опять унесло из Парижа — не удержаться! Двадцать шестой трамвай со страшным скрежетом повернул на Московскую и даже как будто слегка завалился набок, высаживая Аду. Олень подхватывает ее под руку — скорее, концерт вот-вот начнется, а им еще нужно купить колготки и тушь для ресниц.

Весь рынок — на ногах. Люди стоят и держат перед собой вещи, как будто прикрываясь. Ада и Олень идут через живой коридор, и откуда-то несутся заклинания цыганок:

— «Мальвины», «Мальвины», берем «Мальвины», девочки!

Джинсы «Мальвины» им точно не нужны. К цыганам у Олени врожденное отвращение — Ада подозревает, что она их попросту боится. Однажды на Амундсена цыганка схватила Олень за волосы — и дернула, так что та даже взвизгнула, бедная. Олень в отличие от Ады никогда не мечтала о том, чтобы волосы у нее росли пореже.

А цыганка стала еще плевать себе на руку, прямо в кулак, где были зажаты волоски:

— Сделаю тебэ по-всякому, лучше заплати!

Олень призналась, что выкупила у нее свои волосинки, как заложников.

Много чего можно вспомнить про этот Центральный рынок.

Как-то раз Ада ждала, пока продавец найдет сдачу, и вдруг почувствовала у себя в кармане куртки чужую руку, прихватившую кошелек. У Ады сильные руки — спасибо этюдам Черни и сонатинам Кулау. Прижала воришке запястье и как закричит:

— Костя! Костя! Иди скорей сюда, меня грабят!

Откуда она взяла этого Костю, потом только вспомнила. Это у нее была такая давняя мечта — чтобы старший брат. Суровый взгляд, а плечи такие, что на каждое можно по кирпичу положить — и не упадут. Он бы научил Аду собирать окаянный кубик Рубика (а то она может только одну сторону), брал бы с собой на рыбалку. Мальчишки во дворе жаловались бы взрослым:

— А чего она своим братом стращает!

К сожалению, этой мечте никогда не сбыться. Нет у нее Кости. Но иногда — в редких случаях — даже мечта помогает.

Воришка затрепетал — прямо как рыбка, которую поймал бы Костя:

— Не надо, не зови его! Я тебе, вот, десять рублей дам.

Ада взяла деньги, разжала свой наручник — воришка полетел прочь, как будто им из лука выстрелили. Такие вот этюды черни.

Начинающий, наверное, был, — думала она теперь в «Шартье», почему-то — с симпатией.

А пьяные гостьи тем временем завели с Надей и Дельфин неприятную беседу. Дельфин участвовала в разговоре пассивно — соглашалась со всем сказанным, кивала и мыслями находилась едва ли не так же далеко отсюда, как и Ада. Несчастная Надя отдувалась за всех.

— Вот ты, Надька, живешь в Париже, — говорила Красотка, — и думаешь, что мы тебе завидуем.

Вонючка отрицательно покачала головой, предугадывая следующую мысль.

— А мы не завидуем! — продолжала Красотка. — Да, здесь красиво, и вкусно, и магазины… Но ведь ты полностью вырвана из питательной среды родного языка! Дочь уже почти не хочет говорить на русском, верно, деточка?

— Не хочет, — подтвердила Дельфин.

— Но ведь это очень плохо для нее, — сказала Вонючка.

— Я ей передам, — развеселилась Дельфин.

Надя вздрагивала, пытаясь ответить, но ей каждый раз преграждал дорогу сухой и острый палец Вонючки, ходивший из стороны в сторону, как «дворник» по стеклу машины.

— Мы не хотели тебе говорить, — заявила Красотка, — но ты уже звучишь с акцентом. Тебе нужно как можно больше учить стихов, правда, Зинаида Павловна?

— Правда, — подтвердила Вонючка. — Вот я вам сейчас еще прочту.

Она декламировала Волошина, потом Цветаеву, потом еще какие-то стихи о Париже, каких Ада, к удивлению своему, не знала. Она считала, что знает все.

— Да кто они такие? — спросила шепотом у Дельфин, пока Вонючка кланялась, снова распластав на груди подбородки.

— Артистки, — зевнула Дельфин. — Кстати, у меня есть для тебя очень хорошая работа. Насильно лучше, чем мыть туалеты в кино.

Дельфин делала очень смешные ошибки в словах, но Ада не решалась ее исправлять.

А Надя шикнула на девушек. Не болтайте! Лучше послушайте русскую поэзию. Она, судя по всему, робела перед этими своими подругами. Хотя была раз в сто лучше. И красивее. И добрее.

Вонючка оказалась набита стихами под завязку, они сыпались из нее, как звезды с неба в летнюю ночь. И читала даже не хорошо, а прекрасно — Ада наслаждалась, слушая, а то, что за соседним столиком негромко возмущается французская семья, — ну так что ж.

От еды Аду слегка клонило в сон, но, когда принесли счет, она взбодрилась. Счет был общий, правда, Надя тут же быстро подсчитала, кто сколько должен платить. Подруг это явно расстроило — а вот нечего критиковать людей на их территории! От Адиных денежек Надя отказалась. А неловкая Вонючка уронила с балкона двадцатифранковую купюру, и снизу тут же раздался счастливый смех:

— Денежный дождь!

Вонючка испугалась: вдруг ей не отдадут купюру? Их нравы, гримасы капитализма, чужой монастырь… Но тут Дельфин сбегала вниз, принесла деньги, и Зинаида Павловна потеплела:

— В целом, конечно, прекрасный это город — Париж. А вы, Адочка, тоже учитесь в Сорбонне?

Бог с ними, этими пожульканными артистками, — пусть их и дальше тошнит стихами и премудростями.