Девять девяностых - Анна Матвеева

Потом венценосный прах вернули на место, в крипту. И даже добавили новые надгробия — тела Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты, которые лежали в яме на улице Анж.

Татиана на секунду умолкла, а потом вдруг спросила:

— Кстати, кто твой любимый французский король?

— Генрих Четвертый, — сказала Ада.

Зачем теперь ходить на лекции?

Точнее, ездить. Не ближний, кстати, свет. (Ученье — свет.)

Ада маялась-маялась, потом вскочила в шесть утра — и поехала в Нантер.

И хорошо сделала, что поехала.

Тем утром она встретила студента. Того, из кафе, который был смуглый и тонкий, как деревянная статуя в музее Клюни. Лицо из резких углов, мечта кубиста. Волосы блестящие и черные. И он ее узнал. Глаза вспыхнули, бонжур!

Ну, бонжур.

Как тебя зовут?

Адель.

Да ну? Меня тоже.

Оказывается, это еще и мужское имя, немецкого происхождения. И арабского.

У этого Аделя мама — немка, а папа — араб. Они хотели найти такой вариант имени, чтобы подошел и одной культуре, и другой.

А меня зовут вообще-то Ада. Я русская.

Я так и подумал.

Почему я тебя раньше не видела?

Не знаю, всё время здесь провожу.

А я теперь, наверное, не буду учиться.

Почему?

(Ну вот как ему объяснить?

И так не хочется, чтобы он уходил…)

Париж выдал им две встречи — вдруг на этом всё?

Даже в таком маленьком городе можно жить и не встречать друг друга годами.

К счастью, существуют телефоны. У Аделя есть даже сотовый — его можно носить с собой и звонить откуда пожелаешь.

Ада позвонила вечером — из будки, которая рядом с метро.

Они гуляли в Люксембургском саду, пересчитывали статуи королев. Охранник у дверей Сената громко пел песни, не покидая своего поста. Туристы бросали монетки в фонтан Медичи. Вдали гигантским черным зубом торчала башня Монпарнас.

Потом был церемонный ужин. Шелковые салфетки, мясистые опаловые устрицы, ледяное белое вино, от которого Ада вдруг опьянела так, как будто должна была оправдать этим вечером все другие — трезвые.

Она рассказывала Аделю про свой родной город — Екатеринбург.

В рассказах Екатеринбург выглядел жалким и убогим, и сложно было понять, почему Ада плачет, вспоминая строительные заборы с отодранными досками и рыбаков на льду городского пруда.

— Утром выходишь из дома — а там всё черное, как в гробу.

— Наверное, ты скучаешь по родителям и друзьям, — сказал Адель. — Но я тебя понимаю — ты хотела уехать в Париж, а я всю жизнь мечтал о Нью-Йорке.

У них не только имена были одинаковые.

Они еще и в города играли оба.

Истинный парижанин, сын немки и араба, Адель влюбился в Нью-Йорк, когда ему не исполнилось и пяти лет.

Увидел афишу в бюро путешествий — ощетинившийся Манхэттен, гигантский шприц Эмпайр-Стейт-Билдинг и желтый Бродвей: такси плывут по нему, как по Нилу крокодилы.

После этой картинки родной серый Париж показался Аделю скучным, как вечер с родителями.

— Я люблю Дефанс, — говорил Адель, — вот скоро его достроят до конца, и будет похоже на Манхэттен.

Родители подарили ему поездку в Нью-Йорк на окончание школы. Адель всю неделю не спал, ему казалось, что сон в этом городе — предательство, или уж, во всяком случае, большая глупость.

Он поднимался на крышу Международного торгового центра.

Пил пиво в клубе «Джекил и Хайд».

Плавал к статуе Свободы — она зеленая, как парижский Шарлемань.

— Ты знаешь, что так называлась дивизия в составе войск СС — «Шарлемань»? — спросила Ада.

— Я бы хотел знать, почему ты это знаешь, — дипломатично ответил Адель.

Из Нью-Йорка он вернулся в свой маленький Париж — и твердо решил, что при первой же возможности уедет отсюда.

Ада слушала его и думала: никуда ты не уедешь.

Мы будем жить в Париже.

Нью-Йорк стоит отпуска.

Париж — целой жизни.

Вечером пошел дождь, Адель вез ее домой в такси.

Последнее, что она запомнила в тот вечер, — красные отсветы огней на мокрой дороге. Как пятна от витражей на холодных камнях собора.

Ада не глядя сунула руку в сумку — и ахнула от боли. Напоролась на расческу, вечно лежит зубчиками вверх!

Адель сколько раз ей говорил — для твоей сумки нужны фонарик и путеводитель.

Они живут вместе пятнадцать лет. У Аделя не может быть детей, значит, у Ады их нет.

Дети у них могли получиться очень красивые. Русская, арабская и немецкая кровь — да еще под сенью Парижа!

В последние годы Аде всё труднее вспоминать такие слова, как русское «сень». В поисках пропадающих понятий она кривится, жмурится и делает такое лицо, как будто у нее всё тело чешется. Поневоле вспомнишь ту актриску из «Шартье» — вот что бывает с людьми, вырванными из питательной среды родного языка!

Ей даже сны теперь удобнее смотреть на французском.

Сны на французском — про город, в котором она жила в детстве и юности.

Екатеринбург.

Сейчас каждый может.

Документы у нее в полном порядке. Париж был таким добрым, что выдал Аде и любовь, и мужа вместе, а ведь часто бывает — одно и другое по отдельности.

До встречи с Аделем она и не подозревала, что сможет так любить живого человека — а не город из книг и снов.

Париж был очень добр к Аде.

И люди, конечно, тоже.

Татиана устроила ее на работу, а потом научила, как выправить документы — оказывается, при желании и за деньги можно сделать всё очень красиво и быстро. В паспорте ставят фальшивую отметку о выезде, потом надо было съездить в Москву за новой визой с прекрасным уточнением — виза невесты.

Дельфин привела ее в Сорбонну, которую Ада окончила на законных основаниях, а Надя не стала выяснять с ней отношения.

Мадам Наташа одевала ее в свои ужасные, но теплые обноски, а Паскаль согревал настоящим теплом — как человек, который любит, неважно, что маленький.

Наконец, Адель… Он боялся, что мама не одобрит Аду — но мама в нее просто влюбилась. Ада с ней сразу же начала говорить по-немецки — а кто не влюбился бы, нихьт вар?

Да, Аде все помогали.

Но ведь и она — многим! Когда, уже обвенчавшись, снимали квартирку на бульваре Сен-Мартен, Ада встретила на улице девушку — красные пальцы в перчатках-митенках (давным-давно, в прошлом, Ада звала их «кондукторскими», а глупая Эль-Маша — «минеточками»), голодные глаза и стаканчик из-под колы: просила милостыню.